И это только начало - Никола Ре

Иду в ванную по второму разу. Сегодня надо особенно хорошо выглядеть. Стою под душем и вижу, как Кьяра Мастроянни предлагает мне на ней жениться. И правда, пора уже как-то устроиться в этой жизни, в этой несчастной жизни, в этом сиротском приюте, надо как-то изловчиться. Взять, к примеру, ванную. Другие просто ею пользуются. А я знаю каждую щербиночку на стенах, каждую ворсинку коврика, знаю, что в ванне можно совершить кругосветное путешествие, достаточно просто включить хорошую музыку. Под хорошую музыку можно строить планы, даже представить себе, как они исполняются. Можно пережить любовное приключение с бесчисленными партнершами - и все это в обычной ванной.

У «Трето де Франс» гастроли в Верноне. Это бродячий театр, выступающий в собственном шатре - никогда не знаешь, с кем там столкнешься. За мной заезжает мать Гортензии. Сама Гортензия на переднем сиденье, она ходит в воскресную школу в соседнем Эврё, мы с ней одногодки. Я ее знаю с детства. Ее щедрое сердце отдано моей особе в частности и Богу вообще. Гортензия ставит в машине свои любимые песенки, типа, намекает, что по ночам ей не дают спать мечты обо мне.

Будний вечер, мы едем в машине, меня так и тянет улыбнуться. Мы припарковались, купили билеты, вокруг много чужих лиц, в зале стоит обычный гул перед началом представления, похоже на затишье перед бурей. Спектакль начинается. В какой-то момент слышится раскат грома. Огромные капли гулко стучат по крыше шатра. Актерам приходится говорить громче. Они не просто играют, они совершают невозможное. Публике, и мне в первую очередь, нравится, как они бросают вызов грозе, им даже оглушительный град нипочем. Гроза сплотила актеров и зрителей, нас теперь объединяет нежность и взаимопонимание. Я вздрагиваю: Гортензия потихонечку берет меня за руку. Нет, я весь на сцене. Держитесь, актеры! Я, как и вы, дитя бури, я тоже пережил крушение.

Кажется, что и небо довольно. Дождь идет все сильней, восторг повсюду: и во тьме, расцвеченной вспышками молний, и в надрывной игре актеров на пределе возможностей голосовых связок, и в ободряющих улыбках зрителей, и, конечно, в глазах молодого мага, этого рано повзрослевшего ребенка, и в его женственности, и в его хрустальном голосе, для которого это испытание непосильно, и в его хрупком, похожем на тонкую веточку, теле, которого через несколько месяцев здесь уже не будет. Я заглядываю в программку. Мага играет молодая артистка, Элен ее зовут. Элен! Кажется, я влюбился. Ни больше ни меньше - влюбился в Элен, она, может, всего вторую роль в жизни играет, в программке-то об этом ни полслова. Роль мага небольшая, она редко появляется на сцене. Между тем я уже готовлюсь. Что-что, а это я умею. Вся моя жизнь - одно сплошное приготовление. Сейчас речь идет о нашем с ней романе. С восьмого места справа кое-кто пристально следит за каждым выходом Элен. Она появляется с маленькой гитарой, чтобы спеть песенку. Она спокойно подходит к табурету у самой рампы, старательно настраивает инструмент, а градины тем временем готовы все разнести в клочья. Действие на сцене разворачивается своим чередом. Гроза слишком сильная, голос слишком слаб. Вступительных аккордов никто не слышит, и Элен приходится ждать, пока буря стихнет. Элен поет. Так вот люди и сближаются, оставаясь каждый на своем месте. В зале воцаряется тишина, похожая на любовь, я больше не сержусь на мать, я буду еще больше помогать Мартену, да, возможно, молитвы не так уж и бесполезны. Я чувствую рядом руку Гортензии, которая думает о Боге. И это меня не раздражает. Я даже почти готов ее понять.

Я встаю со скамьи уже другим человеком, у меня есть замысел, и я буду его воплощать, в голове мысли только об Элен, я прохожу сквозь толпу аплодирующих зрителей, не слышу расспросов Гортензии, иду со спокойной улыбкой, с острым осознанием того, что в жизни особого выбора-то и нет. На улице опять начинается дождь, народ разбегается по машинам. Я огибаю шатер - теперь он похож на опустевший цирк. Фургон, такой же, как у бродячих акробатов, спрятался между двумя полуприцепами, он приютил небольшую театральную труппу, можно даже сказать, не труппу, а вечерние тени, призраков в маскарадных костюмах. Я готов броситься к ним, ворваться в гримерную, тоже сыграть что-нибудь: «И во-первых, всем спасибо!» Элен, я бы так хотел, чтоб мне было двадцать пять лет и чтоб ты на меня смотрела, пусть идет дождь, мое тощее тело - это же не весь я, я здесь, справа, я твой парень, и кому какое дело, что я не герой-любовник, что ты нервничаешь по поводу первого раза, мне столько же лет, сколько и тебе, я насквозь вымок под дождем; толпа сваливает, все эти Анри, Гортензии и их мамочки - ну же! Я еще ни разу не был женат. Я весь мокрый и очень хочу жить по полной программе, я же имею на это право, люди ведь имеют право на то, чтобы немного пожить. Потом я согласен носить костюм и продавать билеты, а пока я жажду бурной страсти, хоть на несколько часов, у меня зуб на зуб не попадает, я влюблен, Элен, ты для меня - весь мой театр.

Она выходит из фургона с двумя какими-то челами. Они садятся в машину, она тушит сигарету о каблук, кладет окурок в пачку, чтобы потом докурить, и оглядывается. Машина отъезжает.

Элен, я буду писать для тебя пьесы и стихи, я сделаю так, что мои пьесы будут нарасхват у режиссеров, а ты будешь играть только главные роли. Я смогу, вот увидишь.

Мать уходила окончательно и бесповоротно, по пути она тихонько зашла ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня в лоб. Как будто я спал. Как будто вообще можно уснуть, когда ночь напролет молишь об одном - чтобы утихли эти споры. Ага, попробуй усни под эти вопли шепотом - они видите ли боятся, что дети услышат. Есть ли вообще на свете что-нибудь оглушительнее этих концертов? А отец и слова не скажет, ему хоть кол на голове теши, хоть душу из него вытряхивай. Через стенку до меня доносится голос матери: «Да, я с ним сплю, он умеет трахаться, а не просто пообжиматься, как некоторые, ему нравится заниматься любовью, он не торопится кончать». Она произносит последние слова с особым наслаждением, как хищник, уже почуявший запах крови и вцепившийся в добычу мертвой хваткой. А я лежу в кровати всего в нескольких метрах от них и думаю об отце и о том, как он сгорает со стыда.

В гостиной на диване Мартен спит, руки между ног. По телеку сплошные помехи: канал со скандинавской порнухой закодирован. После дождя меня хоть выжимай. Сколько раз я в обнимку с миской попкорна смотрел по этому же самому телеку передачи, где Мартен выкладывал журналистам подробности своей личной жизни, не утаивал ничего, выставлял напоказ свою очередную подружку, со смаком рассказывал о том, что они творят по ночам, о наркотиках, о том, как она кричит во время секса. Он рассказал бы и о своем самом сокровенном, лишь бы еще чуть-чуть задержаться на экране. Он сам загнал себя в угол, я уже видел признаки вырождения в последних его анекдотах из собственной жизни, он их рассказывал сквозь слезы.

Я подхожу и начинаю говорить ему на ухо. Он резко подскакивает. Тут же хватает с журнального столика сигарету и закуривает - надо ведь как-то успокоиться. Потом он берет пульт телевизора и пролистывает кабельные каналы. Так он развлекается в последнее время. По МСМ идет передача про кино. Ведущая, по версии Мартена, неглупая девица, попросту говоря, проститутка, умеющая вовремя притвориться, выскочила замуж за директора канала. Поначалу она никак не могла избавиться от южного акцента. По «Сине Фаз» показывают авторское кино. Мартен кивает на актрису: «Кажется, я ее любил, хотя она этого уже и не помнит».

Он выключает телек. И начинает рассказывать, а у самого глаза пустые: «Мне снилось, как мы с Жанной поругались. Помню каждую минуту наших ссор. На кухне - понятия не имею, почему мы всегда ругались на кухне - сначала мы просто играли друг у друга на нервах и орали. Откуда такая ненависть, если люди живут вместе? Ну да ладно, в общем, к концу ссоры мы всегда оказывались на кухне: руками размахивали, угрозами сыпали, переругивались, глазами друг друга сверлили - тьфу, вспоминать противно».

Перед тем как потушить сигарету, он сильно закашлялся и отхаркнул кровью. Он попытался придать себе гордый и независимый вид. Откинул рукой со лба длинные волосы, но это ровным счетом ничего не изменило: он уже проснулся, а делать ему нечего. У меня же постоянно уйма всяких планов, я все время как на войне. Блин, вот дали бы мне немного денег и развязали бы руки, тогда бы я всем показал. Я рассказываю Мартену о девушке, о фургоне, я говорю ему: «Ты должен мне помочь, Мартен. Я очень хочу добиться этой девушки. Давай я тебе о ней расскажу поподробнее, а ты напишешь ей за меня письмо, ты же умеешь заинтриговать, подобрать нужные слова».

Он посмотрел на меня грустно-грустно. Но покорно побрел к столу в гостиной. Через пятнадцать минут письмо было готово. И все-таки брат меня любит.