Es schwindelt - Дмитрий Гуренич

– А что, Влас Терентьевич, если я вам чуток руки освобожу? – прищурился Ленин. – Не уступите мне лукошко, уж больно хорошо пахнет? Так и хочется зажарить с луком.

– Да бери вместе с лукошком за рупь, – обрадовался тот. – Для хорошего человека не жалко. Ты таких в Питере и за рупь с полтиной не укупишь.

Ленин отсчитал рубль серебром, и заторопился назад в вагон.

Влас Терентьевич ещё бы долго благодарил и прощался, но поезд ждать не станет. Ленин с грибным лукошком поднялся на площадку, а Влас Терентьевич, прикинув, что с двумя корзинами он обойдется без носильщика, пошёл по перрону враскорячку в сторону вокзала.

Оказавшись на площадке, Ленин не торопился пройти внутрь вагона. Он то ли хотел подышать свежим, утренним воздухом, то ли чего-то ждал. Когда раздался гудок, и поезд готов был вот-вот тронуться, он невозмутимо соскочил на перрон, немного помешкал, сделав вид, что укладывает поплотнее грибы, и убедившись, что давешнего его знакомого на перроне нет, двинулся в сторону вокзального здания, но остановился вскоре возле расписания, висевшего на большом щите в середине платформы.

Расписание выгладело искорёженно. Частью оно было заклеенно длинными бумажными полосами с надписями «отменён» или «без остановок», частью было переправлено от руки. Типографское «Империи» было зачеркнуто, и сверху написано чернильным карандашом – «Республики».

Ленин внимательно изучил расписание, зайдя ещё и с другой стороны, и зашагал дальше, вперёд, торопясь в здание вокзала. Он обгонял носильщиков, солдат-инвалидов на костылях, сестёр милосердия, ремесленников. Ему навстречу попадались матросы, угрюмые, небритые офицеры, всё больше прапорщики, все как один с красными бантами; земгусары, мальчишки-газетчики, девицы с папиросами. Он зашел в помещение вокзала, потолкался, не сразу нашел кассовый зал: таблички – где разбиты, где замазаны грязью до неузнаваемости. И, вот ещё новая мода, на месте разбитых русских табличек кое-где новенькие, но по-фински. У кассы небольшая очередь, дождался, подошёл, купил один билет второго класса. До Гельсингфорса.

Зашёл в туалет. В зеркало взглянул, провёл рукой по подбородку. Отросло. Лицо старое, на вид можно дать все шестьдесят. Кожа на висках как у старой черепахи, глаза – щёлочки, как у японца. Зашёл в кабину, тесно, не повернуться. Снял куртку. Под курткой – свитер, вроде тех, что носят финские крестьяне. Куртку – наизнанку. Изнанка из яркого пледа вроде шотландки. С изнанки – застёжка, карманы, всё как снаружи. Из кармана в карман, быстрым движением, – браунинг, проверив предохранитель. Сложенную пополам вдоль синюю ученическую тетрадку – в другой карман. Картуз с головы – в мешок, из мешка на голову – щегольское английское кепи с наушниками. Грибов из корзинки одну горсть, другую, всё – в очко. На дно корзины – мешок со всем содержимым. Прикрыть грибами, и сверху – складной швейцарский нож. Возле очка – не пристроиться. Тесно, грязно. Стоя, задрал брюки. Под брюками – высокие, вишнёвые английские башмаки на шнуровке. Расшнуровал, заправил брюки, зашнуровал. Всё, теперь он дачник-грибник, тотчас мыть руки, и он ещё успеет в буфет.

Никакое время дня так не любил Ильич, как раннее утро. Тот час, когда господа ещё видят сны, а наш брат рабочий уже входит в заводские ворота, когда раскладывают свой товар на лотках уличные торговцы, когда втягивают в город свои повозки крестьяне и придавливают булыжником на углу газеты мальчишки-газетчики. Никакой другой час не был так мил потомственному дворянину Ульянову, как этот ранний, трудовой час, когда весь день впереди, и столько ещё можно успеть. И ещё за то любил Ильич раннее утро, что всем своим естеством чуял он, что враги его ещё спят, и он может напасть на них, беспомощных, и делать с ними что хочет.

Хоть и поспать ему удалось за ночь не больше трёх часов, сна у Ленина – ни в одном глазу. Правда в буфете он кофию напился, да ещё прикупил в дорогу небольшую головку чухонского сыра и прихватил заодно аппетитный лимон, а уж чаю во втором классе нальют как-нибудь. Ещё газету купил вчерашнюю. Выбрал кадетскую «Речь» в пандан к английским башмакам и кепи. Не читать, понятно. Читать эти либеральную чепуху – всё равно, что чужие сопли по лицу размазывать. Газета – чем удобно? Всегда есть, чем лицо прикрыть. Конспирация!

Хоть, на лицо глядя, и можно было бы дать Ильичу все шестьдесят, не чувствовал он себя и на сорок. Весь он был как сжатая пружина, как натянутая струна, как стрела, пущенная из лука. И не имела над ней уже власти отпустившая её рука. И неслась она теперь неотвратимо к той цели, что выбирала сама.

Он всегда любил в себе эту упругость, мускулатурность, ловкость. Он хоть сейчас был бы рад сесть на велосипед, взяться за вёсла, полазать по горам. А с тех пор, как в апреле он вернулся в Россию, как сошёл с поезда на Финляндском, оробев слегка от массы встречавшего его народа, так и вовсе у него как будто лет двадцать – с плеч долой, и сейчас, на этом выборгском перроне, в свои сорок семь, он чувствовал себя моложе, чем в Париже в сорок, в Женеве в тридцать шесть или в Лондоне в тридцать два. Пожалуй лишь в Шушенской ссылке, в двадцать восемь, ощущал себя Ильич таким же крепким и сильным, как сейчас.

Перрон, куда должен был прибыть его поезд, Ленин тоже нашёл не сразу. Сначала не туда вышел, табличку не так прочитал. Ещё немного – и он научится читать по-фински. Но теперь он точно там, где надо. На всякий случай спросил служителя, тот подробно, обстоятельно, подвердил:

– Точно так, пассажирский из Петрограда, прибывает на этот путь. По расписанию должен через сорок минут, но война, сами знаете…

Ленин выбрал скамью в середине платформы, там, где, по расчету, должен был остановиться его вагон, пристроил подле себя лукошко и прикрыл лицо газетой. Задремал пассажир в ожидании поезда, ничего удивительного, час по господским понятиям ещё куда как ранний.

Он вспомнил отчего-то тот день, когда Саша впервые научил его узнавать время по звёздам. Он вспомнил поздние летние сумерки, себя, двенадцатилетнего, одиноко крутящегося на «гигантских шагах» во дворе их симбирского дома.

Вся остальная семья заканчивала ужин на веранде. Уже допили чай. Прислуга собрала посуду и вынесла две керосиновых лампы. При свете ламп у Володи вся веранда как на ладони. Няня забрала Маняшу. Теперь они будут играть в лото. Мешочек с бочонками на коленях у Ани. Она будет выкликать. Мама, Аня и Саша берут себе по четыре карточки. Оле дают три, маленькому Мите – две. Мама сажает Олю поближе к себе: она будет помогать ей следить. Саша, как всегда, будет помогать Мите. Папа в лото не играет.

Володя видит, как папа отодвигает подстаканник, застёгивает на одну пуговицу вицмундир, целует поочерёдно детей: сначала Митю, потом Олю, потом Сашу, потом Аню. Прислуга вернулась забрать со стола самовар. Папа говорит что-то смешное. Володе не слышно что. Все смеются, кроме Мити. Митя не понимает шуток. Папа уходит к себе. Володя сегодня не играет в лото вместе со всеми. Он наказан. Он крутится здесь один на «гигантских шагах» и ждёт пока совсем стемнеет, младших уведут спать, а Саша выйдет к нему. Сегодня десятое июня – день летнего солнцестояния, и Саша обещал научить его узнавать время по звёздам.

Они всё играют и играют в своё лото. Володя кружится и кружится. Ну, доиграли, наконец. Смеются, собирают карточки, бочонки, фишки. Уже темно совсем почти, и звёзды высыпали. Теперь все по очереди подходят к маме, чтобы поцеловать её и желают друг-другу спокойной ночи. Саша подходит к маме последним и о чём-то говорит с ней. Все уходят с веранды. Мама сама, без помощи прислуги, забирает с собой одну лампу, Аня – другую. Теперь темно совсем.

Саша появляется во дворе через минуту-другую. На нём белая рубашка, хорошо заметная в темноте на фоне почерневшей веранды. В руке у него карманные часы.

– Мама не разрешила мне заниматься с тобой, пока ты не извинишься перед Митей.

– Я не буду извиняться. Я ничего плохого не сделал ему.

– Ты дразнил его и пугал козликом.

– Я не дразнил, я хотел его рассмешить.

– Ты же знаешь, что он не понимает шуток. Он ещё маленький. Я тоже думаю, что ты должен попросить у него прощения. Он простит, я уверен.

– Хорошо, я попрошу у него прощения завтра. Он всё равно уже спит.

– Тогда завтра и расскажу про звёзды.

– Но завтра уже будет одиннадцатое июня, солнцестояния не будет.

– Ну хорошо, пошли. Но смотри, ты обещал. Завтра же утром попросишь у Мити прощения.

Братья вышли на крутой, обрывистый берег Волги и оба легли на спину. Саша поднял руку с часами, держа их за цепочку. Помог Володе найти Большую Медведицу и Полярную звезду, объяснил как построить воображаемую стрелку и спросил, куда она показывает.

– Туда, где на часах половина одиннадцатого, – уверенно сказал Володя.

– Правильно. А теперь надо найти где полночь. Полночь каждый день перемещается. Ходит по кругу. Но сегодня, в день солнцестояния, полночь там, где на часах девять. А теперь сосчитай разницу.