"Бабочка" - Анатолий Алексин

— Я понимаю…

— И как-то странно все получилось. Несколько дней я слышала на улице это слово — «бабочка» — и не знала, что это новое имя моего Володи. Один раз я даже сама назвала «бабочкой» молодого человека, который расталкивал всех на автобусной остановке. Но мне и в голову не приходило, что я назвала его именем сына…

— Вы не знали?

— Да, так получилось… Володя сделал все, чтобы газета не попала ко мне в руки. Он боялся этого больше всего: у меня не очень ладно с сердцем… Но он не знал, что в такие дни… когда нашим детям плохо, мы забываем о своих болезнях…

— Я знаю это…

— Володя просил соседей, чтобы они не рассказывали мне. И они выполнили его просьбу. Они знали Володю с детства — и не верили этой статье. Он просил и моих сослуживцев на работе, и они тоже всячески отвлекали меня в тот день. Очень милые люди.

— Но как же вы в конце концов?..

— Володю выдала Галочка, моя племянница. Они с матерью живут в десяти километрах от нашего города, в Ясных Озерах.

— Я знаю это место. Валерий был там в пионерском лагере. Уже давно.

— Галочка прислала мне письмо… На листке в клеточку, вырванном из ученической тетрадки, круглыми буквами, с особой старательностью человека, не так уж давно овладевшего грамотой, было написано: «Дорогая тетя Наташа! Я прочитала в газете, что ваш Володя очень плохой человек. Но это неправда. Так думает весь наш пятый класс „В“. Володя два раза приезжал к нам летом. И мы знаем, что это неправда. У нас в классе тоже есть стенгазета, но мы бы никогда не поместили такую статью. И во взрослой газете не поместили бы, если бы знали, какой Володя. Пусть он приезжает к нам летом. Мы опять выберем его главным спортивным судьей, потому что он справедливый. Ему у нас будет хорошо!» Это был обыкновенный тетрадный листок в клеточку, на каких ребята решают задачи по арифметике. На нем не было круглой печати и фирмы учреждения. Но для матери Валерия это был документ. Она знала, что дети подчас лучше взрослых отличают хорошее от плохого.

— Володя и сейчас думает, что я не читала статью. И он не должен знать, что я была здесь.

— Он не узнает.

— Я верю вам.

— Я вам тоже…

Обычно они, все четверо, называли его по-разному: мама — Валериком, тетя Леля — Валерой, а тетя Варя — даже Валей, потому что так звали ее погибшего сына: Валентином. И только один Никодим Сергеич называл его обычно полным взрослым именем: Валерий.

А в этот вечер все называли его так — строго и сухо, полным именем.

Валерий не мог объяснить, как все получилось… Он пришел в педагогический институт в разгар студенческого бала.

Эта девушка, «Сусанна Д.», со слезами на длинных, слегка подкрашенных ресницах почти слово в слово повторила ему содержание своего собственного письма, часто приговаривая:

«Ведь должна же быть правда на свете! Ведь должна быть!..» Он пожалел ее и веско пообещал восстановить справедливость. А потом вышел в зал и увидел лихо танцующего молодого человека во фраке и с «бабочкой». Никто, кроме него, во фраке на бал не пришел. «Заявка на особое положение…» вспомнил Валерий слова Гуськова. Молодой человек вдруг оставил девушку, с которой кружился по залу, подбежал к другой, стал на одно колено, а обе руки приложил к сердцу, приглашая ее на вальс. Быть может, это была шутка, но в ту минуту она решила все. «Вот видите — так и порхает, так и порхает!» — шепнула на ухо Валерию Сусанна. Ему было приятно, что она ищет у него защиты и что он может ее защитить. Твердо, словно убеждая самого себя, он сказал: «Все ясно! Больше можно не проверять!» И еще в ушах у него звучали слова Гуськова: «Творческий домысел — это закон жанра!»

Сейчас, вспомнив эти слова, Валерий тихо и неуверенно сказал:

— Мы имеем право на преувеличение и заострение…

— Преувеличение! Заострение! Да ты ведь не роман сочиняешь, не повесть, а о живых людях пишешь! О живых!..

Сам оказался «бабочкой» — легковерной и легкокрылой…

А твоя передовая статья о внимании к человеку? Чего она теперь стоит?! Я-то, старый идеалист, раскудахтался: «Воинствующий гуманизм! Поэзия любви к людям!..» Ты видел только что эту женщину?

Да, Валерий видел мать Владимира Старкова, она дождалась его. Трудно было ей не поверить. В глазах у нее стояло такое горе, что в них не было, просто не могло остаться места для хитрости. И все-таки…

— Да поймите: дело вовсе не в Старкове! — Валерий продолжал отбиваться словами и мыслями Гуськова. — Дело в десятках тысяч читателей, которые воспитываются на этих фактах. Дело в проблеме!..

— Что ты говоришь, Валерий? Разве можно?.. Разве можно воспитать кого-нибудь… неправдой?

Это сказала мама. Мама, не умевшая писать заметки в стенгазету и лишенная, по ее собственным словам, всяких способностей к «политическому мышлению и обобщениям».

Часа два назад она собиралась заняться стиркой, у нее все еще были засучены рукава, и от этого она казалась особенно решительной и непримиримой.

Никодим Сергеич скинул пиджак, казалось, для того, чтобы легче было идти в атаку.

— Проблема!.. Разве есть на свете такая проблема, ради которой можно было бы опорочить одного — хотя бы только одного! — честного человека?!

Валерий с детства верил этим людям. И он ждал, что они подскажут ему выход из положения.

— Ты говорил, что комитет комсомола института будет обсуждать твой фельетон, — сказал Никодим Сергеич. — И вот я считаю, что к этому дню…

Он протянул Валерию самопишущую ручку.

На миг Валерий представил себе, что будет, если он сам напишет опровержение. Нет, он, конечно, не понесет его ответственному секретарю, а отдаст Кеше Соколову, только ему. К счастью, Кеша как раз секретарь комсомольского бюро.

А Гуськов? О, именно Гуськов заявит на летучке, что Валерий споткнулся при первом же самостоятельном шаге, что он не оправдал надежд, подвел газету.

— Я еще потом… кое-что проверю, — тихо проговорил Валерий. И все же он взял перо, протянутое ему Никодимом Сергеичем.

«Письмо в редакцию. Копия: в комитет ВЛКСМ педагогического института. Считаю своим долгом сообщить…» — написал Валерий на белом листе, который тетя Варя как-то незаметно успела подложить ему под руку.

1960 г.