Статьи для «АПН — Агентство Политических Новостей» - Дмитрий Быков

«Суверенность наиболее близка исконно русскому понятию „самодержавность“» (с.441). Реабилитация самодержавия вообще зашла дальше, чем казалось: «Провозглашенное Путиным идеальное государство (во многом далекое от России „существенностей“, с которой приходится иметь дело в реальности) представляет собой властецентричный универсум, в котором преодолен разрыв между правящим классом и народом, сведена на нет „бюрократическая реакция“. Главные качества такого государства — эффективное, сильное, „самодержавное“». Все это не ново — нова только терминология; конечно, мы возвращаемся не в застой, а гораздо глубже. При застое апология мобилизационного самодурства по крайней мере облекалась в формы борьбы за мир.

Еще одна терминологическая новация — «довыбор»: это слово во второй половине книги удерживает твердое четвертое место в смысле употребительности и значимости. Дело, оказывается, в том, что до 2005 года Владимир Путин порывался провести мобилизацию, но ему мешал ставленник семьи Касьянов. Между тем главный запрос эпохи был вовсе не на стабильность (которую до сих пор привычно ассоциируют с именем Путина): «В условиях технократизации и профессионализации политического процесса требовался качественно иной образ первого лица и его команды. Образ, основанный не на имитационной, а на подлинной стратегически ориентированной идеократии, обладающей монопольным проектом будущего».

Умри, Денис. Общественный запрос на идеократию — нечто принципиально новое, до этого не дописывались и самые яростные — допускаю, что искренние, — апологеты суверенитета. Но изюминка, конечно, — «монопольный проект будущего». Куда смотрит ФАС? Оказывается, население страны тут действительно немного лишнее — выработка проекта будущего обойдется без него; монополией на «стратегически ориентированную идеократию» обладает власть, и это каким-то образом связано с технократизацией и профессионализацией политического процесса. Впрочем, перевести на русский можно и эту фразу: политикой теперь будут заниматься только технократы-профессионалы, они же великие махатмы, а непрофессионалам, привычно верящим в смыслы, а не в технологии, в коридорах власти отныне места нет.

Профессиональный идеократ — нечто принципиально новое в характеристиках российского правителя, но если «друг детей», «отец народов» и «борец за мир во всем мире» уже были, то чем хуже этот новый титул? И Владимир Путин сделал свой «довыбор», заставив авторов радостно выдохнуть: «Неужели „довыбор“, к которому Россия шла на протяжении последнего столетия (а то и нескольких столетий — если вспомнить вехи более давних перипетий в пространстве власти), стал реальностью?». Стал, родимые, стал: «Общество осознало фактическую безальтернативность наиболее адекватного для себя сценария развития». Правда, о том, что он для него наиболее адекватен, ему опять сказали специально обученные авгуры; но раз уж безальтернативность — так давайте хоть сделаем вид, что обрушившийся на нас вариант как раз и есть самый исконно нашенский. «Все это — никак не плод отвлеченных умствований, но закономерности, имеющие самое непосредственное отношение к вырисовывающимся перед Россией перспективам», — уговаривают авторы читателя, добравшегося до с.226.

Разумеется, не составляло бы труда подробно разъяснить авторам, что «запрос на монопольную идеократию» исходит, как правило, не от масс, а именно от тех авгуров, которые в условиях идеократической монополии могут выглядеть аналитиками, а то и мыслителями; скажем, статус В.Ю.Суркова как идеолога основан именно на его монопольности в этом качестве, поскольку любая конкуренция немедленно указала бы ему на его истинное геометрическое место в пространстве власти или другом пространстве. Это же касается руководителей нашего авторского коллектива, гг. Бордюгова и Касаева, занимающих в пространстве власти более скромные посты. Минусы мобилизационно-авральных сценариев также общеизвестны и не нуждаются в рекламе. Но нас ведь, господа, занимает не полемика.

Мы пытаемся охарактеризовать истинную идеологию Хропопута, сформулированную добровольными помощниками власти и предложенную ей в качестве готового инструмента: бери, пользуйся! Идеология эта ясна, она, прямо скажем, не бином Ньютона и призвана подготовить россиян к очередному системному кризису (прилагательное «системный» в последнее время тоже весьма употребительно и призвано, видать, убедить читателя, что все всерьез, по-большому). Еще забавнее язык, которым все это излагается: это далеко не язык лозунга, которым, казалось бы, только и пользоваться во времена мобилизации. Поскольку мобилизация предполагает войну, а враг еще впрямую не назван (хотя нам смутно намекают, что таковым по умолчанию является весь остальной мир, а также все внутренние критики «пространства власти», позиционируемые в качестве «экстремистов»), — Хропопуту сопутствует чрезвычайно вязкий, вялый, робкий язык, ничего не называющий напрямую, все зашифровывающий, оплетающий, обтекающий, призванный не прояснить, а максимально затемнить ситуацию.

Больше всего это похоже на кавалерийскую атаку, во время которой командир восклицает перед строем: «Обеспечение информационной безопасности в сфере компьютерной коммуникации должно базироваться на наступательной политике продвижения позитивных ценностей толерантности!». Такое ощущение, что крикнуть «За Родину, за Путина!» мешает полное авторское осознание трагикомичности ситуации: нельзя же, в самом деле, одновременно производить мобилизацию и совершенно беззастенчивую лизацию. Нельзя в мобилизационной и вроде как теоретической работе размещать цветные вкладки с идиллическими детьми, играющими в песочнице, и столь же идиллическими «Нашими», ведущими здоровый образ жизни.

А как вам понравится такой, например, пассаж: «Спефицика „славянской тройки“ как раз и состоит в том, что характер происходящих внутри нее процессов является величиной с мощным зарядом, оказывающим воздействие на все постсоветское пространство». Кто входит в «славянскую тройку» — понятно, но вот каким образом характер может являться величиной с зарядом, воздействующим на пространство, — непостижимый парадокс Хропопута, призванный, видимо, отсеять непосвященных. Во всей стилистике, во всей хитросплетенной языковой вязи этой удивительной книги ощущается прежде всего страх, панический ужас перед внятностью — только безудержное многословие и наукообразие еще способны стыдливо прикрыть нищенски убогий смысл этих констатаций и призывов, провозглащающих тащение и непущание новым мобилизационным прорывом, а откровенный сервилизм — выполнением народных чаяний.

Остается понять — кому и зачем нужна эта книга?

Оказывается, весьма многим — так что ее пятитысячный тираж может оказаться еще и недостаточным. Авторам она нужна, чтобы заявить права на новую концепцию российской государственности и, возможно, улучшить свое положение в «пространстве власти». Власти — чтобы комбинировать предложенный новояз и составлять из кубиков «эффективность», «прагматизм», «мобилизация», «суверенность», «самодержавие», «домен» и «посыл» вожделенное слово «вечность». Чиновникам — чтобы держать золоченый переплет в кабинетах, на видных местах. Историкам — чтобы писать историю деградации русской общественной мысли. Современникам — чтобы отчетливее понимать происходящее и хорошо запомнить четырнадцать имен на случай, если по окончании Хропопута им захочется написать что-нибудь еще.

17 октября 2007 года

Теология позднего путинизма

Некоторые особенности современной российской жизни и особенно лексики наводят на мысль, что описывать поздние нулевые в терминах политологии бесперспективно, а вот теология — сгодится.

На эту мысль меня навело распоряжение руководства единороссов о разделении всех губернаторов на тех, кому разрешено использовать в предвыборной пропаганде образ Путина, и тех, кто лишен этого удовольствия.

Можно бы, конечно, написать, что губернаторам запрещено использовать портрет Путина, но это звучит, во-первых, прозаично, а во-вторых, неполно.

Речь идет не только об иконографии, но и об оценках, ссылках на дружбу с первым лицом, а возможно, о бегущей строке с его благословением.

Само словосочетание «образ Путина» — нечто принципиально новое для российской реальности. Даже во времена застойного маразма, помнящиеся мне отчетливо, словосочетание «образ Брежнева» было непредставимо. Когда Виктор Коршунов в спектакле «Целина» по мотивам одноименного шедевра читал текст от автора, он не обозначался в афише как Брежнев — участники перечислялись общим списком. Это был рассказчик вообще, а не конкретный «многажды герой».