Иной облик - Шмуэль Йосеф Агнон

Сказал Гартман:

— Отдохнем там и поедим. Уж наверное ты голодна, ведь не обедала. Изысканных яств нам не подадут, но как бы то ни было, поедим и отдохнем.

Тони кивнула и задумалась: «Когда вспомнила я о светляке — тогда, когда Михаэль указал пальцем на свет, или тогда, когда я сказала ему, что, по-моему, это светляк?» Ей казалось, что и прежде она думала об этом светляке, потому что думала о детях, живущих в деревне. Дрожь пронизала ее всю так, как если бы то, что случилось с ней тогда, произошло сейчас.

Дорога все тянулась, сворачивая то вправо, то влево. Свет заезжего двора исчезал и появлялся, появлялся и исчезал. От земли веяло сыростью. Тони вздрогнула, хотя и не чувствовала холода. Молча вглядывалась она во мрак, обволакивающий ее и Михаэля. Снова стал виден свет заезжего двора и снова исчез. Тони вся сжалась, ее пробрал озноб.

— Холодно тебе? — спросил Гартман тревожно.

— Мне кажется, что приближаются люди.

— Нет здесь никого, — сказал Гартман, — хотя…

— В жизни не встречала такого долговязого, посмотри, пожалуйста, — сказала Тони.

Человек, появившийся с лестницей в руках, влез на нее и зажег фонарь. Тони зажмурилась и перевела дыхание.

Гартман спросил:

— Ты ничего не хотела сказать?

Опустив глаза, Тони ответила:

— Я ничего не сказала.

Гартман улыбнулся:

— Гляди-ка, дивные дела, мне-то показалось, что ты хотела сказать что-то.

Лицо Тони зарумянилось:

— Я хотела что-то сказать? — произнесла она, взглянула на свою тень и умолкла.

Улыбнулся Гартман:

— Раз так, значит, ты ничего не хотела сказать. А я-то думал, что хотела…

Тони молчала, продолжая идти рядом с Михаэлем. Появились две тени, голова одной двигалась рядом с головой Тони, а голова другой — рядом с головой Гартмана, пока они не разглядели двоих — парня и девушку. Весь воздух пропитался их затаенным вожделением. Гартман посмотрел на них, а они — на него. Тони опустила голову и взглянула на обручальное кольцо на своем пальце.

Вскоре они подошли к саду, огороженному с трех сторон. Его ворота были распахнуты, справа от них светил фонарь, и еще маленькие фонари, грушевидные и в форме яблока, висели на деревьях сада. Взглянув на вывеску, Гартман сказал:

— Я не ошибся, тут харчевня. Здесь найдется для нас что-нибудь поесть.

Он взял Тони под руку, и они вошли. Толстая девица с мощными формами разместилась на нижней ступени лестницы, ведущей в дом, и резала овощи. Поздоровавшись с ними, она расправила подол, натянув его на колени. У Гартмана мелькнула догадка: «Она рыжая и веснушчатая. Хотя мне и не видно в темноте, я ощущаю это». Тони кивнула. Он посмотрел на нее удивленно: «Неужели Тони почувствовала, о чем я думаю?»

Он взял из ее рук зонтик, положил его на стул и, пристроив сверху свою шляпу, сказал:

— Сядем в саду. Но не предпочтешь ли ты поесть в комнате?

— Нет, будем есть в саду, — ответила Тони.

Подошел кельнер и вытер стол. Расстелил на нем скатерть и протянул им меню. Принес стакан с водой, поставил в него цветы и стал ждать, пока гости выберут кушанья. Гартман увидел, что большинство блюд, указанных в меню, вычеркнуто. Проворчал сквозь зубы:

— Что, всё уже съели?

Кельнер заглянул через плечо Гартмана и сказал:

— Сейчас же несу другие.

— Портите впечатление от вашей кухни, — произнес Гартман.

Кельнер склонился и объяснил:

— Вычеркнутые блюда съели, мы приготовили другие, но не успели их вписать.

— Пусть так, — заметил Гартман, — порадуемся, что нам предстоит отведать новых блюд.

— Ваша радость — наша радость, — сказал кельнер. — Хлеб черный или белый?

— Для загородной трапезы лучше черный, — промолвила Тони.

Кельнер обратился к Гартману:

— А какое вино прикажете подать?

— Вино! — откликнулся Гартман весело, как человек, довольный тем, что такая благодать еще не перевелась на земле. Ознакомившись с перечнем вин, он сделал выбор.

— Мы счастливцы, — обратился Михаэль к Тони. — Полагали, что найдем самую малость, а нашли так много.

Тони лизнула языком морщинку у верхней губы — то ли от голода, то ли оттого, что не нашлась, что ответить. Вернулся кельнер и принес то, что они заказали. Михаэль и Тони принялись за еду. Тони было стыдно, что она много ест, но стыд не уменьшил ее аппетита. Картошка, шпинат и яйца, мясо с овощами, вообще все, что принес кельнер, было приготовлено превосходно. Тони сидела и ела в свое удовольствие. Звезды небесные отражались в соусе, а с ветки на дереве доносился голос птицы. Морщинки на лице Тони разгладились, она похорошела. Гартман положил на колени салфетку и прислушался к голосу птицы.

Девица, повстречавшаяся им при входе, прошла мимо них. По пути она поглядывала на гостей, как на давних знакомых. Гартман посмотрел на нее и сказал:

— А разве не говорил я, что она рыжая и веснушчатая, хотя и вправду не мог разглядеть ее веснушки?

Тони подняла стакан с полевой гвоздикой, посмотрела на нее и вдохнула ее аромат. С того времени, как она научилась различать цветы, она любит полевую гвоздику за скромность и красоту. Ее посадила она на могиле матери. Эти полевые гвоздики, непритязательные, не ищущие хорошей земли, с благодарностью смотрят на нее оттуда.

Снова прошла та девица, неся в руках корзину, полную слив. Влага на сливах, дозревавших в хранилище, издавала запах чрезмерно сладкий.

Держа в руках свой бокал, Гартман задумался: «С того дня, как мы с Тони пошли под свадебный балдахин, ни разу не вел я себя с ней как следует — так, как в день развода». Бессознательно он приподнял бокал и продолжал думать: «Нельзя человеку оставаться с женой, если он ссорится с нею. Брак без любви — не брак. Брак и ссоры — уж лучше развод». Гартман поставил бокал, придвинул прибор с приправами и взял зубочистку. И снова погрузился в размышления: «Тот, кто женился на женщине и не любит ее, обязан дать ей развод. А если не дает, должен любить ее. И любовь должна постоянно обновляться — во всякое время и во всякий час…»

— Ты сказала что-то?

Тони подняла руку, показала ему на дерево и сказала:

— Птица.

Гартман посмотрел на дерево.

— Это та певунья или другая? Конечно, конечно! — откликнулся Гартман с чрезмерным подъемом, хотя для его уверенности не было оснований.

Тони склонила голову на левое плечо и подумала: «Сидит себе маленькое существо, спрятавшись на дереве, а голос его трогает сердце».

Сцепив пальцы рук, Гартман смотрел на Тони, которая сидела, склонив голову. Плечи ее были скрыты от него, но два белоснежных пятнышка сверкали из просветов платья там, где оно сдвинулось, обнажив кожу плеча. «Теперь, — сказал Гартман самому себе, — посмотрим на другое плечо». И, не отдавая себе в этом отчета, постучал пальцами по столу.

Кельнер услышал и подошел. А раз уж тот подошел, Гартман достал кошелек, заплатил за ужин и дал чаевые. Кельнер склонился в поклоне и поблагодарил в выражениях, явно преувеличенных, то ли потому, что был пьян, то ли потому, что чаевые были щедры.

Ужин был хорош и обошелся Гартману дешевле, чем он предполагал. В состоянии полного благодушия заказал он четверть бутылки коньяка для себя и сладкий ликер для Тони. Достал из кармана сигару, обрезал ее ножиком, вытащил портсигар и протянул Тони сигарету. Сидели они друг против друга, и дым поднимался над ними и перемешивался. Сверху светили маленькие фонари, а над фонарями — звезды на небосводе. Тони отгоняла дым сигареты рукой и безмятежно курила. Взглянув на нее, Гартман сказал:

— Послушай-ка, Тони…

Тони подняла на него глаза. Гартман положил сигару и сказал:

— Снился мне сон.

— Сон? — Тони смежила веки, как во сне.

— Ты слушаешь? — спросил Гартман.

Тони открыла глаза, взглянула на него и закрыла их снова. Сказал Гартман:

— Не знаю, когда снился мне этот сон, вчера или позавчера, но я помню его во всех подробностях, как будто я и сейчас во сне. Ты слушаешь, Тони?

Тони кивнула. Сказал Гартман:

— Во сне я находился в Берлине. Пришел Зисенштайн проведать меня. Ведь ты знакома с Зисенштайном? В те дни он только вернулся из Африки. Я рад ему всякий раз, когда он навещает меня — он приносит с собой запах дальних пространств, о которых я мечтал в детстве. Но в тот день я не радовался. Быть может потому, что появился он утром, в то время, когда я люблю оставаться наедине с собой, или потому, что во сне мы не всегда рады тем, кому рады наяву.

И еще другой пришел с ним, молодой человек, который стал мне ненавистен как только вошел. Он вел себя так, как если бы разделял с Зисенштайном невзгоды всех его странствий. Из уважения к Зисенштайну я был любезен с его спутником…

— Ты слушаешь?

— Я слушаю, — ответила Тони шепотом, опасаясь, как бы ее голос не прервал его рассказ.