Награда солдату - Такэси Кайко

– …Monsieur, monsieur!

– Oui…

– Ça va?

– Pas bien…

– Coca… VoÏlá…

– Merci…[3]

Едва передвигая ноги, ощущая тяжесть каждого шага, я прошел в комнату, взял кока-колу, отдал деньги немолодому уже бою. Запив кока-колой лекарство от печени, вернулся в ванную и погрузился в горячую воду.

Тепло волнами разлилось по телу, вошло в руки и: ноги – глубоко, до самых костей. Блаженно прикрыв глаза, я, кажется, задремал. Когда проснулся, вода уже совсем остыла. Было такое ощущение, словно я весь, целиком, растворился в воде, а теперь она постепенно возвращала мне глаза, пальцы, лоб. Я перестал гореть, жар и пчелиное жужжание исчезли. Голова стала мягкой и тяжелой, как пропитанная водой губка. Но все же я понял, что теперь смогу кое-как стоять, двигаться, я вылез из ванны, подошел к зеркалу.

Опухшие губы. Пожелтевшие белки. Набрякшие веки. Белый, обложенный язык.

За ночь исчезло все. Болото, пули, удивительный, потрясший меня закат – ничего этого никогда не было! Осталась лишь белая полоска на лбу – след каски. В лучах предполуденного субтропического солнца стоял, шатаясь от перепоя, какой-то человек средних лет, обрюзгший, беспринципный, циничный и трусливый. Некогда он был корреспондентом японской газеты. Но теперь вряд ли имеет право рассказать о боях. Токио… Где-то там, далеко, маячит твой лик перед этими вот широко раскрытыми, холодными, рыбьими глазами…

Я снова лег. Не поднимаясь с кровати, придвинул телефон, позвонил в агентства АП, Рейтер, Юпи, в газету «Сайгон дэйли ньюс» и нескольким коллегам-японцам. Куда исчез полковник Тао, до сих пор не выяснено. Несколько молодых офицеров, входящих в группировку «Каравелла», устроили вчера секретное совещание в особняке на мысе Сен-Жак, повестка дня совещания не известна. Есть сведения, что премьер, запершись в дальних комнатах дворца, работает над проектом реорганизации кабинета, однако ему, видимо, потребуется еще два-три дня, чтобы окончательно уравновесить соотношение сил между партиями таэден, гоминдан, буддийской и католической группировками. Буддисты, сторонники мирного движения, молчат. Борьба католиков, направленная против правительства, ведется только в скрытой форме.

Я позвонил Питеру Арнету в агентство АП. У входа в его контору висит листок, озаглавленный «Барометрические данные – прогноз переворотов».

– …Вчера я малость перебрал. Валяюсь в постели… У меня такое чувство, что переворотов в ближайшие дни не будет… А что показывает ваш барометр?

– Показывает: «По всей вероятности, обойдется». Сделайте инъекцию витаминов и спите. И ни о чем не беспокойтесь – наше агентство всегда поставляет точную информацию. А еще вам неплохо бы поесть пикулей…

– Благодарю вас…

Я лежал на кровати, закутавшись в купальное полотенце – лень было одеваться. На ночном столике оказался одеколон, и я растер им виски. Закурил. Вошел бой – вразвалочку. И так же вразвалочку вышел. Он принес телеграмму. Я распечатал: «Спасибо статью зпт миллион благодарностей тчк Она жемчужина полосе международных новостей утреннего выпуска тчк Токио с любовью тчк».

Я смутно вспомнил вчерашнюю ночь. Мы сидели в темном уголке кабаре. Совсем пьяный Уэстморленд, кажется, заплакал. Я, склонив голову, вдыхал аромат, исходивший от груди Моники. Помню, как сержант вытащил из кармана брюк своей полевой формы белый платок и высморкался. Тихонько отведя руку обнимавшей меня Моники, я в темноте нащупал его лицо и поразился – оно было мокрым! «Уэст, что с тобой?» – спросил я, и он, продолжая плакать, ответил, что оказался трусом, не выполнил своего долга. Да, он, тридцатичетырехлетний американец, уроженец штата Нью-Джорджия, бывалый солдат, ветеран корейской войны, провалявшийся в окопах тридцать месяцев, обветренный и шершавый, как наждачная бумага, беззастенчиво выставлявший напоказ запястье левой руки, где была вытатуирована голая женщина, – он плакал! Он стал влажным, как пропитанная водой вата. Я сначала подумал, что он нас разыгрывает, и ничего не сказал ему. Но он забормотал, не переставая тихонько всхлипывать:

– Помнишь… когда мы шли через болото… нас обстреляли сзади… И вьетнамские солдаты, эти мокрые курицы, пустились наутек… И бросили своих раненых… там, где они упали… И я бежал вместе с ними… И я бросил, понимаешь – бросил! – раненых…

– Ты сделал все, что мог. Ничего другого сделать было нельзя.

– Не ври! Я струсил. Ничего я не сделал, сволочь! Просто побежал – и все… Вместе с ними. Как пес… Удрал… Конечно, положение было дерьмовое, но все равно я не имел права удирать…

Он упрямо стоял на своем и продолжал плакать. Тогда я и поднялся из-за стола, оставив Монике деньги на уколы. Мы спустились вниз по лестнице. Я хотел обнять и поддержать Уэстморленда, но моя рука была не в состоянии охватить его огромные круглые плечи. Он, потерянный, несчастный, с покрасневшими глазами, шел за мной послушно, как школьник.

Мы побродили немного по улицам, а потом зашли еще в два бара. Пили до самого комендантского часа, то есть до часу ночи. Напились как свиньи. Я постепенно вспоминал. Последний бар оказался самым обыкновенным публичным домом. По кирпичному полу между стенами, облицованными ярко-красным пластиком, сновали худенькие, совершенно испитые девочки. Ходко орудуя тощими лапками, они набросились на меня и на сержанта. Одна девочка, задрав подол, приблизила вплотную к моему лицу свои жалкие, как воробьиное гнездо, прелести. Другая пыталась что-то петь. Сначала я думал, что она поет на ломаном кантонском наречии, но оказалось, это была японская песня. Тогда я с упрямой назойливостью стал вдалбливать ей слова. Девчонки грубо лапали меня, а я пел, да с такой силой, что темнело в глазах:

На озерегрустномв горах…

У девочки, помнится, получалось что-то несуразное:

На оперегрустнойв грехах…

В этом баре сержант перестал наконец плакать. Теперь с его лица не сходила улыбка. Но когда девочки попытались отнять у него пластиковую коробку с семью дамскими трусами, он всерьез разозлился и, зажав цилиндр под мышкой, стал пить пиво «33». «Выберем по девочке, – сказал он, – пойдем куда-нибудь и будем соревноваться на одной кровати в стрельбе снарядами пятьсот пятьдесят пятого калибра…» И тут я увидел, как заколыхался бледно-синий свет люминесцентных ламп, и почувствовал, что мои глаза растворяются в алкогольных волнах. И тогда я удрал. Удрал не оглядываясь. Выйдя из бара, схватил за локти какого-то старика велорикшу, который уже собрался ехать домой, и стал умолять: «Маджестик»!.. «Маджестик»!..

Я почувствовал грустное удовлетворение оттого, что память хоть частично восстановилась. Позвонил портье н попросил говорить всем, кто бы ни пришел, что меня пет. Вообще-то я никого не ждал, но такая предосторожность не мешала. Нырнув под одеяло, вытащил из сумки, привезенной Уэстморлендом, «Идиота» в переводе Гарнэта. В укреплении в долгие часы невыносимой послеполуденной жары я кое-как справлялся с тоской и страхом, следя за страстями князя Мышкина. В маленькой лачуге у нас там была целая библиотечка. Американские солдаты читали всякую всячину: «Мрак среди белого дня», «1948 год», «Этот великий новый мир» Хаксли, «Мастера расточительства» Паккарда, «Безопасно ли пить воду?» язвительного остряка Арта Бухвальда. Больше всего в библиотечке было вестернов, но был и Шекспир. Попадались книги с неразрезанными страницами и книги со страницами, истертыми до дыр. Большинство солдат коротали время, не утруждая себя чтением. Голые по пояс, расслабленные зноем, они медленно, как в затянувшемся припадке, пили пиво «Лямо» или фруктовый сок фирмы «Сэги». За день выпивали по пять-шесть, а то и по восемь бутылок. Бутылки стояли в холодильнике. За льдом ездили, рискуя жизнью, в ближайший городок – на «джипе», вооруженные карабинами. Вечером, рискуя жизнью, смотрели фильм «Атолл Доневаи», доставленный экипажем вертолета, тоже с риском для жизни, и снова пили «Лямо» и «Сэги». Потом солдаты надевали каски и пуленепробиваемые жилеты, брали легкий пулемет, гранаты, ножи, пистолеты, набивали карманы патронами и, смазав лицо и руки противомоскитной жидкостью, ныряли в окоп, где оставались до рассвета.

Я проснулся поздно, перед вечером. В дверь кто-то стучал. Я приподнялся. Голова, руки, ноги были на месте. Встал, открыл дверь. В коридоре, смущенно улыбаясь, стоял сержант Уэстморленд. Все в той же полевой форме. Он медленно, переваливаясь как медведь, прошел в комнату и плюхнулся в кресло.

– Вчера ночью… – начал было я, но он замахал рукой.

– Не надо об этом. Бой окончился…

– Не знаю, Уэст, где ты провел ночь, но можешь лечь на эту кровать. Я только что проснулся, с утра было жутко паршиво. Ну, давай раздевайся п ложись.

В моем номере было две кровати. Когда я – как был, в трусах, – улегся, Уэст тут же разделся и очень ловко водрузил свое бочкообразное тело на второе ложе. Он глубоко, шумно вздохнул. Его вздох, начавшийся продолжительным «о-ох», выражал удовлетворение и муку. Точно так же он вздыхал, укладываясь спать на голой земле, под полной луной, когда мы заночевали в деревне неподалеку от укрепления. Вокруг, чуть ли не наступая нам на головы, ходили черные свиньи. Уэст бросил в них камень, глубоко вздохнул и выругался: «Сволочи! То пули спать не дают, то эти твари!..»