СМЕРШ. Один в поле воин - Николай Лузан

— Смелый, говоришь?

— Побываешь в моей шкуре — поймешь, — огрызнулся Петр.

— А-а, решил невинной овцой прикинуться. Меня не проведешь. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.

— Что-о-о?! Ты что, лейтенант, совсем спятил?!

— Ч-е-е?! Я те покажу «спятил»! Ты, продажная сволочь, мне сейчас все расскажешь!

— Расскажу, расскажу! Как мы кору с деревьев жрали? Как воду с кровью хлебал? Как…

— Молчать! Хорош на жалость давить! — рявкнул Макеев.

— Жалость? Эх, лейтенант, что же ты делаешь? Что же ты делаешь? — потерянно повторял Петр.

Макеев, швырнув ориентировку о розыске гитлеровских агентов на стол, откинулся на стенку, и в его глазах появился победный блеск. Достав из пачки новую папиросу, он прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко с ходу ничего не добиться, Макеев распорядился:

— Дроздов, в холодную гада!

— Есть, товарищ лейтенант! — ответил сержант и, вскинув автомат, потребовал: — Встать!

Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, медленно поднялся с табуретки.

— Руки за спину! Шаг в сторону! Попытка к побегу — стреляю без предупреждения! — гвоздил его командами Дроздов.

Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах он с трудом выбрался из блиндажа и вскарабкался на бруствер окопа. Четыре десятка растерянных, недоуменных взглядов бывших подчиненных обратились к нему. Пряча от них глаза, Петр прибавил шаг.

— Тише, штаны порвешь! — рявкнул за спиной сержант.

— За свои трясешься? — буркнул Петр.

— Че-че?

— Они что, у тебя последние?

— Поговори мне, щас пулю схлопочешь.

— Прибереги ее для фрицев.

— Молчать, шкура фашистская! — гаркнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.

Прядко промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, мог нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.

Окрик «Стой, кто идет?!» заставил их остановиться.

Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:

— Цэ ты, Степан!

— А хто ж еще?

— Я думав, шо смена.

— Притопает, куды денется, — буркнул сержант и распорядился: — Принимай жмурика!

— Хто такой?

— Шпион.

— Вот же гад, а с виду не скажешь.

— Фрицы не дураки, знают, кого засылать.

— А ты их видел, крыса тыловая, — не сдержался Петр и тут же, получив прикладом в спину, полетел на землю.

— Я тебе покажу «крыса»! Сволочь недобитая! — взбеленился сержант и заорал на часового: — Че стоишь?! Открывай!

— Щас, — засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.

Из него пахнуло сеном. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину отшвырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донесся жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова, а затем все стихло.

Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить 46 его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, после которой не было возврата.

«Почему? По какому праву?!» — терзался в догадках Петр.

Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение, и, как сквозь вату, до Петра донеслось:

— Как ты?

— Живо-о-ой — непослушным языком ответил он.

— И слава богу.

— Лучше бы подох.

— А что так?

— Там хоть знал за что. А здесь…

— Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит из окруженцев?

— Из них. Шел к своим, а они хуже врага!

— Всяко бывает, — неопределенно ответил усач и перебрался ближе.

На вид ему было все шестьдесят.

«Да, хреновы наши дела, если таких, как ты, на фронт посылают», — с горечью подумал Петр и спросил:

— Давно в окопах?

— Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.

— И сколько тебе годов?

— На нонешний должно стукнуть пятьдесят два, если доживу.

— А что, моложе не нашлось?

— Моложе, старше, а хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, не сегодня, так завтра Москву возьмет.

— Чт-о-о?! Ты это кончай!

— Че кончать? Уже пол-России просрали! А народу без толка угробили — это страх божий!

— Сколько же это может продолжаться?! Сколько??? — в сердцах произнес Петр.

— Ты меня спрашиваешь? С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А у них только одно: вперед, да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.

— Выходит с командиром характерами не сошлись? — догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.

— А че мне с ним сходиться? Его дело командовать, а наше — выполнять. Но когда и барана на смерть гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.

— Застрелил?

— Я шо, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.

— Убил?

— Не-е-е, морду на сторону своротил.

— И что теперь?

— А ничего, у них разговор короткий — под трибунал и к стенке!

— Ну, так сразу и к стенке, разберутся, — возразил Петр.

— Гляди, с тобой больно разбирались, — с иронией в голосе произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: — Ты за шо хоть страдаешь?

Петр замялся, и здесь из дальнего угла донесся шорох. Копна сена рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку — на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.

— Ты кто? — спросил Петр.

Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:

— Дурачок!

— В смысле?

— Самострельщик.

— Кто-кто? — не сразу понял Петр.

— Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Что с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло, и тех под пули.

— Я-я-я… в бою. Я не виноват… — лепетал в свое оправдание боец.

— Да мне какая разница, я тебе не особист. Жалко таких, как ты, пожить не успели, а их если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку! — в сердцах произнес бывший шахтер.

В ответ послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.

Шло время, об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу, в сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.

Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул наружу. В дверном проеме, в блеклом лунном свете, прорезался силуэт часового. Сердце Петра екнуло, и пронзила леденящая душу догадка: «Конец».

— Шпионы, самострельщики и прочая шваль встать!!! — рявкнул часовой.

Арестованные поднялись с земли и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.

— Че, как не живые? Всем на середку! — подгонял часовой.

Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним раненый боец. Они не решались поднять глаз и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.

«Вот ты и отвоевался. Как все глупо», — промелькнула убийственная мысль у Петра, и он от бессилия заскрипел зубами.