Затейник - Марко Вовчок

— В овин!

— Да, да, в овин, в копоть! А потом и прошло! Теперь уж не залезаю! Хе-хе-хе!

— На-ка тебе, затейник, кренделек! — сказала бабушка. — Что ж ты ничего не кушаешь?

Побледневшее лицо затейника все дрогнуло: он протянул руку за крендельком, как слепой.

Да он ничего и не видел перед собою, потому что из глаз у него неудержимо полились обильные слезы.

— Он просто нездоров, и его надо уложить спать! — сказал папаша.

И вывел затейника из комнаты.

Прошли годы…

В той же самой гостиной снова собрались дедушка и бабушка, папаша, и мамаша, дяденьки и тетеньки, братцы и сестрицы.

Хотя гостиная была так же парадна, даже еще параднее, потому что мебельная обивка была роскошнее прежней, появились по стенам фамильные портреты в золоченых рамах, и освещенье было блистательнее, но гостей никого не было, и собрались, очевидно, не для праздника.

На всех лицах лежал отпечаток огорченья или, по крайней мере, озабоченности и досады.

Что же возбуждало эти огорченья, озабоченность и досаду?

Все, казалось, благоденствовали по-прежнему.

Дедушка и бабушка все еще были щеголеватыми старичками. Они, можно сказать, сохранялись так же успешно, как сухие мхи в стеклянных ящичках, которые страстный ботаник осторожною рукой с любовью передвигает иногда с места на место. Видели вы эти мхи вчера и потом посмотрите на них двадцать лет спустя, они все те же на вид.

Конечно, без перемен нельзя. Случились перемены, но перемены, по-видимому, все благоприятные, ведущие к благосостоянию и благополучию.

Папаша и мамаша раздобрели, даже несколько поотекли, потому что теперь почти не ходят, а все ездят в карете. Тетеньки и дяденьки, хотя еще сохранили часть бывалой беспокойной юркости, но, по их движеньям, позам, тону разговора видно было, что уже они стремились на рысаках по гладким путям и дорогам победоносно крича всем спотыкающимся: «Поди! Поди!»

Старшая сестрица уже носит чепчики, и какие очаровательные фасоны она придумывала для этих чепчиков! И устраивает у себя вечера с танцами и пением, на которых бывают Рублевы и Кредитовы.

Старший братец — директор какого-то общества и задает обеды с осетрами больше себя ростом.

Средний братец при старшем — главным агентом его общества, а судя по тому, как пышно цветет нарядная средняя сестрица, есть полное основание надеяться, что и она не замедлит надеть очаровательного фасона чепчик и устроить у себя вечера с танцами и пением; только она, вероятно, кроме Рублевых и Кредитовых, пригласит еще и некоторых, имеющих известность, Безденежкиных, потому что любит новизну, разнообразие, контрасты, столкновения, всякий шум и гам.

Только меньшой неизвестно где.

Где затейник?

— Вы увидите, что он не придет! — говорит одна тетенька, которая терпеть не может, чтобы не приходили, когда она ждет.

— Я уверена, что придет! — возражает другая тетенька, которая, когда ждет, не допускает и возможности, чтобы кто-нибудь мог не прийти.

Несколько минут длится молчание.

— Он с малолетства был затейник! — задумчиво замечает, наконец, бабушка.

— Только эти затеи поопаснее прежних! — заметил один дяденька с глубокомысленным и решительным выражением большого, гладкого, как толока, лица.

— Заранее бы следовало принять меры, заранее!.- проговорил второй дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.

— Разве мы не принимали? — не без горечи возразил папаша. — Я употребил все средства и…

— И мы не можем упрекнуть себя в нерадении, — дополнила мамаша.

Старшая сестрица ничего не сказала, средняя тоже, но, глядя на них, с уверенностью можно было предположить, что первая тоже не могла упрекнуть себя в нерадении, а вторая, если и была виновата в нерадении, то уж никак не в сочувствии каким-нибудь затеям, исключая затей бально-романтических, — нисколько.

— Полно, полно горевать! — сказал дедушка. — Я все это устрою! Увидите!

— Как же Думаете устроить, папенька? — спросил дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.

— Побалую его чем-нибудь, — отвечал дедушка.

— То есть чем же чем-нибудь, папенька?

— Деньжонок дам!

— Помилуйте, папенька! Да это пагуба! — воскликнул дяденька с глубокомысленным большим лицом, у которого выступила густая краска на щеках при слове: «побалую». — Его следует проморить голодом, а не баловать!

— Да, мне тоже кажется… — начал папаша.

— Извини, что прерву тебя, Феофил, — сказал дяденька с ласковыми глазами и мягким голосом, прерывая папашу и лишая мамашу случая закруглить или пополнить фразу. — Прошу тебя, Помпей, не горячись, — обратился он к дяденьке с глубокомысленным лицом, решительным видом и, как оказывалось, непреклонным нравом. — Я полагаю, что «побаловать» вовсе не так неуместно в этом случае, как…

— Поощрять?.- рыкнул дяденька Помпей, багровея еще больше. — Поощрять?. Если ты намерен следовать совету Нектария, — обратился он к папаше, сверкая глазами, — то мне остается только удалиться. Я не желаю поощрять без…

— Позволь мне выяснить свою мысль, — прервал дяденька Нектарий.

— Эта мысль, по-моему, безнравственная! Его голодом…

— Позволь мне уяснить… Папенька, которому мы все с наслаждением повинуемся, решил, что лучше всего не запугивать мальчика, а обойтись с ним мягко. Вы так решили, папенька?

— Так, так, — ответил дедушка, кивая головой.

— Я нахожу, что это практичнее всего. Феофил пробовал строгие меры… Ведь ты пробовал?

— Пробовал, — ответил папаша.

— И безуспешно?

— Безуспешно.

— Ты, вероятно, бил, да потом гладил! — раздражительно заметил дяденька Помпей. — Надо бить и не гладить.

— Так как строгие меры безуспешны, то следует, по-моему, принять другие, — продолжал дяденька Нектарий. — Я советую встретить его ласково, не упрекать, даже не брюскировать… Ты говоришь, что он теперь в какой-то лачуге, оборван? — обратился он к папаше.

— Да, — отвечал папаша.

— Что разрывает нам сердце! — дополнила мамаша.

— Сколько времени он так живет?

— С тех пор, как я его… удалил…

— С рокового дня Зининых именин, вот уже скоро два года… — дополнила мамаша.

— Значит, месяцев двадцать? В двадцати месяцах много дней и ночей для того, кто днем работает голодный и кому ночью голод спать мешает.

— Он так закалился! — воскликнула средняя сестрица. — Без перчаток, без галстука… Старшая сестрица сказала:

— Мне вчера Адель говорит: «Я встретила на улице кого-то, ужасно похожего на твоего брата; но это, верно, не твой брат?» И сама смотрит мне в глаза! Он и себя, и нас ужасно компрометирует!

— Не послать ли его в Крым? — предложила одна тетенька.- Annette Бочарову посылали, и помогло…

— Не поселить ли его в провинции? — предложила другая тетенька. — Написать к князю Борису Борисовичу, чтобы он устроил его у себя?

— По-моему, нечего тут церемониться! — прорычал дяденька Помпей.

— Кто-то сказал, что он закален, да? — начал дяденька Нектарий. — И покуда он в холоде, в голоде, в темноте и вонючей сырости, он будет закален! А вы пустите его в тепло и свет, дайте ему понюхать любимых его кушаньев, окутайте его мягкими покровами, повейте на него благоуханиями, и закаленность опадет! Зачем крутые меры, скандалы? Это вредно. Вредно для дела и для всех нас. Папенька прекрасно придумал, и я могу только удивляться папенькиному уму и гордиться, что я его сын!

С этими словами дяденька Нектарий взял руку дедушки и поцеловал, чем дедушка был очень тронут, а также и бабушка.

— Ты теперь меня понял, Помпей? — продолжал дяденька Нектарий, обращаясь к дяденьке Помпею.

— Я нахожу унизительным ухаживать за мальчишкой, который должен повиноваться приказаниям! — проворчал дяденька Помпей.

— Иногда необходимо делать уступки…

— Не ничтожному мальчишке!

— Дело касается всех нас, Помпей! Заметь это… Итак, все мы его встретим, как родное дитя, которое возвращается после долгой, тяжелой разлуки?

И дяденька Нектарий обвел все общество своими ласковыми глазами.

— Да! Да! — отозвались все.

Даже непреклонный дяденька Помпей кивнул головой, в знак того, что и он сдается.

— О чем же с ним говорить? — с волнением спросил папаша, обращая глаза на дяденьку Нектария.

— Ты ему писал, что желаешь его видеть, и предложил условия, от выполненья которых зависит выдача бумаг?

— Да, — ответил папаша.

— Как ни было это тяжело, — дополнила мамаша.

— Когда мы все его обнимем, и первое волненье успокоится, ты скажи, что вручаешь ему эти бумаги, и вручи их…

— Вручить? — вскрикнул папаша. — Вручить? — повторили все.

— Ну да, вручить. Ему хочется иметь эти бумаги, и он, вероятно, приготовился за них ратовать, — отдай ему их, и он не будет знать, куда обратить заготовленное оружие. Он смешается и смягчится.