Для Вселенского добра - Валерий Скоров

1982 г., Чикаго

Осень

Краски нашей осени         мягки и чисты,Спят лесные просеки,         гулки и пусты,Входишь в предрассветную         эту красоту,Как в страну заветную,         чудную страну.

Спит лесное озеро,         чёрная вода,В небе над вершинами         облаков стада,Иволги печальные         свищут по кустам,Всё осталось в памяти,         всё осталось там.

Рощи золотистые        молодых берёз,И листва, умытая        влагой поздних гроз,Ягоды шиповника,        птичий шумный гам,Всё осталось в памяти,        всё осталось там.

По утрам пушистая        изморозь шуршит,А на дальних просеках        красный гриб стоит,Царь лесной задумчиво        бродит по лесам,Всё осталось в памяти,        всё осталось ВАМ.

1982 г., Чикаго

«Что-то мне часто мама…»

Что-то мне часто мамаСтала ночами сниться,Или пора насталаК ней присоединиться?

Скоро друзья заплачут,Словно меня убили,Это ж моя удача,Значит, меня любили.

Как-то обидно будет,Вроде не очень старый,Только прошу вас, люди,В гроб положить с гитарой.

Высохнут слёзы скоро,Жизнь не стоит на месте,Кончатся разговоры…Может, припомнят песни.

А на могильный каменьЛягут слова простые:«Здесь похоронен парень,Выходец из России».

1983 г., Чикаго

Старая Ранова

Старая Ранова,Речка лесная,Чёрная лента воды,В заводях лилийДремотная стая,Птицы ли сели, цветы?Раннее утро,Туман-одеялоРечку укутал, кусты,Рыба плеснула,Волна набежала,Дрогнула лента воды.Ивы купаютЗелёные косыВ этой волшебной воде,Капли на листьях,Как девичьи слёзы,Слёзы любовные те.Вёсла моиПолучают в наградуПенье хрустальной струны,Мне в этот часНичего и не надо,Кроме такой тишины.Старая Ранова,Речка лесная,Ты уплыла навсегда.С царской беспечностью,Даже не зная,Душу мою унесла.Старая Ранова,Речка лесная,Что же наделала ты:Сердце тоскует,Тебя вспоминая,Воды твои и цветы.

1983 г., Чикаго

Осень Левитана

Щемящая любовь мне грустью улыбнулась,И памятью былой встревожила река,Берёз неувядающая юность,Село вдали, поля и облака.

И русской осени багряное раздолье,В которое влюблен был Левитан,Пьянящее и горькое снадобье,Увы, не заживляющее ран.

1983 г., Чикаго

Серебристое дыхание

Серебристое дыхание,От воды идёт тёплый пар,Утро раннее, утро раннее,Это ж, Господи, такой дар.

Река, река, твоя рука —Она нежна, она легка.

Словно первое узнаваниеГолубых твоих, добрых чар,Словно первое ты свидание,Чудо тихое, Божий дар.

Река, река, твоя рука —Она нежна, она легка.

И летит, река, по твоей водеПтица белая к золотой звезде,Птица белая – то моя ладья,А звезда, звезда – то мечта моя.

Река, река, твоя рука —Она нежна, она легка.

1984 г., Чикаго

«Телефонная трубка…»

Как это всё ни взвесь,в итоге девять грамм…

Телефонная трубка —и вдруг тяжела, словно штанга.Голос дальний обрушилгромаду в две тысячи лет.Мол, от пули дурной…на спине аккуратная ранка…Мол, нелепо убит —и его на Земле больше нет.

Трубачи и поэты,огромной Вселенной скитальцы.Слезы сохнут от гнева,пустыней горячей щека.Не на трубке, на горлесомкнулись без жалости пальцы,И она захрипеласмертельной тоскою врага.

Обнаглевшее Злоразливается смрадом по мируИ в зловонную пастьльёт искристое наше вино,Но бессильно оноуничтожить и Песню, и Лиру,Ибо вечны они,как и вечны Любовь и Добро.

Кто считал, сколько нотесть у крика, у плача, у стона?В обретённую Новьляжет тихо солдат и поэт.Завершился Исход,но не бой Александра Алона,Чья горячая кровьчистой краской вольётся в росу.

13 февраля 1985 г.

«Мы уходим из дома…»

Саше Алону, единомышленнику и собрату

Мы уходим из дома,Оставляя весь мир в стороне,И не сходим с умаВ этой самой счастливой стране,Принимая её,Ни на миг, ни на час не любя:Это всё не своё,Не с тобой, не твоих, не тебя.

Да, конечно, вездеМожет злобная пуля достать,И повсюду людейНе учить воровать, убивать.От Судьбы не уйдёшь,Где угодно достанет Судьба,А убогого ножНе считает за ценность слова.

Он сегодня убит.Затаилась трусливая ночь.Мое сердце болит,Лишь болит, но не в силах помочь.Как таких уберечь?Честь свою не унизят мольбой,Лучше головы с плечИ неравный, но праведный бой.Жил и пел для людей,Со струны не снимая руки,Десять тысяч ножейНе изменят у песни строки.Заполощет рассвет,И оттают от страха сердца,И придёт к ним поэт,И утешит любовью Творца.

1985 г., Чикаго

«Уходят поэты…»

Памяти Александра Алона, поэта и барда, посвящается

Уходят поэты,          уходит дыханье ветров.Не просьба о рае,          а рифма на мёртвых устах.И кто отделяет летящих          от трезвых голов —Не знаю,          но вижу поэтов на лобных местах.

Вот спазмы у горла,          а взрослые слёзы не лгут,Еще один к вечности          выстрадал рано тропу,А люди не верят          и песен и праздников ждут,А смерть так внезапно          его подкосила судьбу.

Он выжил в сраженье          и выстоял против колоннЕщё в ту войну,          где на Южном был танковый бой,Но память хранит это звонкое —          Саша Алон.Он встанет, я верю,          омывшись живою водой,

В траншею, в атаку,          где павшие тоже нужны,Он Землю Святую          неплохо умел защищать,А рядом Израиля встанут          живые сыны,Чтоб лесу извечно расти,          зеленеть и стоять![1]

1985 г., Чикаго

«Была же кухня и стакан вина…»

Другу Лёне Усвяцову

Была же кухня и стакан вина,И едкий дым дешёвой сигареты,И друг сердечный – вот и вся страна,Кусочек обитаемой планеты.

А за окном чужой и страшный мир,Неласковый, недобрый, непонятный.На нашей кухне немудреный пирДа на скатерке старой только пятна.

Про то да сё неспешный разговор,Ни притворяться, ни хитрить не надо,Ни подлости, ни лжи колючий сорНа старой кухне в центре Ленинграда.

А хорошо… но вдребезги стекло —Ворвался мир метелью и туманом,И друга легкой тенью унеслоВ какую-то страну за океаном.

Стекольщик вставит новое стекло,Стекольщик стар, но одного не знает:Ушло из кухни навсегда тепло,И не согреться… друга не хватает.

1985 г., Чикаго

«Не воспеть мне чужие напевы…»

Не воспеть мне чужие напевы,И на рисовой, тонкой бумагеТушью чёрной не вычертить профильЗнаменитейшей Фудзиямы.

Не сложить и седые сагиО воинственных нибелунгах,И сонета во славу дамыМне не спеть под мечей бряцанье.

И толедское романсеро,Развлеченье испанских грандов,Мне не спеть тёплой ночью луннойПод резным старинным балконом.

Или бешеного фламенкоПод ритмичный стук кастаньетНе исполнить в горах Кастильи,Обнимая сеньору пылко.

Я могу оценить газели,Кружевную игру Востока,И пастушей свирели пенье,И Корана литые суры.

Или шум ледяного моряВ переборах кантеле звучных,И гортанные песни горцев,Многократно усиленных эхом.

Колдовское гуденье бубна,Африканские жаркие ритмы…Я могу умом, но не сердцемПринимать чужие напевы.

Но оно всегда замирает,Лишь услышу песню БоянаО походах великих предков,О победах и пораженьях.

О пирах в дубравах зеленыхИ о плаче жены – Ярославны,О страданьях простого люда,О безумстве кровавых распрей.

О лучине в избе крестьянской,О росистой траве шелковойНа полянах тихих и сонных,На лугах заливных и сочных.

Замирает от духа хлеба,От земли в золотом тумане,От кувшинок – девушек белыхИ от детского узнаванья.

Принимая чужие напевы,Я лишь краем касаюсь веры,И моя вина перед руной —Это небо над колыбелью.

1985 г., Чикаго