Царский гнев - Лидия Чарская

В Москву же был послан гонец с грамотой, которую царь приказал читать всенародно. В этой грамоте говорилось, что государь Московский, разгневанный на измены и крамолы ближних бояр, уезжает из Москвы и вернется к делу правления лишь в том случае, если ему позволит весь народ распоряжаться, как заблагорассудится, с его царскими ослушниками и изменниками.

В тот же день были собраны выборные люди из духовенства и бояр и отправлены в Александровскую слободу с просьбою к царю от всего народа московского не покидать его и продолжать царствовать над Русью. И царь согласился.

Согласился с тем, что никто не посмеет перечить, мешать ему, что бы он ни предпринял с этой минуты. Народ покорно согласился на все. Иван Васильевич принялся за свою страшную расправу. Он начал с того, что разделил Русь на две части: на опричнину и на земщину. Бояре составляли земщину и продолжали участвовать в делах государя, заседали в думе, принимали с царем иноземных послов и т. п. Но гораздо большее значение имела опричнина.

Название опричнина происходило от слова «опричь», то есть «кроме». Опричник никому не подчинялся, кроме царя. Он был и царским телохранителем, и первым слугою у царя. Опричников сначала набрали до 1000 человек, вскоре их накопилось до 6000. Для их содержания были назначены многие города, с которых и собирали дань.

Это была страшная царская свита. Где бы ни появлялись опричники, всюду оставались за ними пустота и разорение, а очень часто и гибель, смерть людей. Они ездили всегда верхом в нарядных одеждах, в бархате и соболях, в золотом шитых кафтанах. На седла за спиною они привязывали чучела собачьих голов и метлы. Это означало, что они готовы загрызть, как собаки, врагов царя и вымести до конца всякую измену из государства.

Большею частью опричники происходили из незнатного рода, но верностью царю дослуживались до чинов и становились знатнее всяких земских бояр. Правда, иногда попадали в число опричников и князья, и дети боярские, но это случалось редко. Для знатного родовитого боярина считалось позором играть роль палача и грабителя, какую с удовольствием брал на себя опричник.

Вот какими людьми окружил себя Иван Васильевич. Часть из них он выделил и сделал своею ближнею «братией». Он велел этой братии понаделать себе монашеские одежды и каждое утро и каждый вечер аккуратно являться в церковь и молиться там вместе с ним за упокой всех убитых и погубленных опричниною людей. Сам царь кланялся в землю так усердно, что на лбу у него оставались синяки. Молитвами он хотел выпросить прощение у Бога за свои лютые казни. Но хотя Иоанн и старался оправдать эти казни тем, что он истребляет будто бы врагов, желающих отнять у него царство, совесть все-таки ужасно мучила его. Он не спал по ночам. Ему часто грезились души замученных им людей, и нередко царь срывался с постели, приказывал будить братию, и начинал при всех громко, с отчаянными воплями каяться и молиться…

После молитвы все шли в трапезную. Царь читал Жития святых, братия обедала. Внезапно раздавался крик «гайда! гайда!» Все выскакивали из-за стола и, едва успев переодеться, бросались на коней и следом за царем летели из Александровской слободы в Москву открывать новую измену и тут же на месте пытать, а иногда и казнить мнимых изменников. А измена чудилась царю везде и повсюду среди земских бояр, которые неодобрительно смотрели на учреждение опричнины.

Толпа опричников врывалась в дома, грабила их дотла, сжигала, а хозяев увозила в слободу, и там главный опричник, палач Малюта Скуратов, замучивал несчастных в застенках до смерти… Иной раз не было никакой измены со стороны земца-боярина, а просто новые телохранители царские клеветали на богатых людей московских, зная заранее, что все имение загубленных богачей достанется им.

Вот какое тяжелое время переживала Русь, и немудрено, что лучшие люди того времени спешили уехать подальше, иной раз за литовские границы, где не мог достичь их со своею опричниною гневный и грозный царь.

III

— Ау, Ванюша! Ay! Ay!

— Ау, княгинюшка!

— Где я, угадай-ка!

— Постой, дай срок, доберусь до тебя!

— Ау! Ау! Ищи-кось поладнее!

— Ладно, уж ладно, доберусь! Ан и нашел! Ну, што! Схоронилась, что ли? От меня, княгинюшка, трудно схорониться, у меня глазоньки видят зорко! Ровно у птицы!

Среди разросшихся густо кустов смородины, отягощенных, словно кровью, налитыми алым соком ягодами, на зеленую лужайку выскочили две фигуры. Одна высокая, стройная, другая маленькая, гибкая и проворная, как обезьяна.

Эти двое были: юная восемнадцатилетняя княгинюшка Овчина-Оболенская и десятилетний внук покойного дядьки ее мужа Силантьича, мальчуган Ванюша.

Юная княгиня, несмотря на то, что уже три года как замужем за князем Дмитрием Ивановичем Овчиной-Оболенским, казалась еще девочкой. У нее были веселые ребяческие глазки, опушенные длинными ресницами, румяные щечки с ямочками и толстая-претолстая коса, разделенная на две пряди и тщательно упрятанная под розовую атласную кику, унизанную камнями самоцветными. На юной княгинюшке был надет белый шелковый летник с крупными жемчужинами вместо пуговиц, а на плечах, несмотря на лето, — бархатная телогрея, отороченная собольим мехом по подолу и рукавам.

Румяная, полненькая, хорошенькая княгиня с беспечным веселым смехом хоронилась в кустах от миловидного кудрявого Ванюши, одетого в красную рубашку с чеканным золотым пояском и в бархатные сапожки, обшитые немецкой кожей, с кисточками, и в шитую шелками мурмолку, подарок самой княгинюшки.

Князь и княгиня души не чаяли в Ванюше, которого любили, как родного сына.

Господь не посылал им собственных деток, и они всей душой привязались к чужому. Старик Силантьич, дедушка Вани, верой и правдой служил князьям Овчина-Оболенским и научил горячо любить их и сироту внука, воспитывавшегося в их доме.

Когда Ване минуло шесть лет, молодой князь Овчина-Оболенский женился, и ему в приданое с остальными слугами был дан Ванюша. Юной княгинюшке Дарье Митрофановне понравился веселый, кудрявый, хорошенький мальчик, и она стала играть и забавляться с ним не как с маленьким холопом и слугою, а как с младшим братишкой-приятелем. Княгиня Дарьюшка сама была еще в душе сущий ребенок и охотно играла и в прятки, и в горелки с Ванюшей и толпою сенных девушек, охотниц побегать и пошалить.

Сегодня девушки были заняты. Надо было перебрать и пересчитать под надзором старой нянюшки одежды княжие, и юная княгинюшка играла в саду вдвоем с Ваней. Они прятались друг от друга, аукались и перекликались, совершенно позабыв о том, что наступило время полдничать и что князь Дмитрий Иванович давно поджидает их в хоромах.

— Слышь, Ваня, едет кто-то? — вдруг неожиданно вскричала, вылезая из малинника, юная княгинюшка. — Никак к нам? Да и то к нам! — спохватилась она, разом приходя в волнение. — Ахти, беда мне, гость на двор, а хозяйка по саду словно чумная кошка взад-вперед бегает. Беги домой к князю, Ванюша. Скажи, что гость жалует… Дай-кось только догляжу малость, что за гость такой! — и, говоря это, княгинюшка легче козочки вскочила на скамью, заглянула через забор на улицу, по которой ехал невидимый всадник…

Взглянула и обмерла княгинюшка. Алая краска сбежала с ее мгновенно побледневшего личика, и она, машинально схватив и сжав руку Ванюши, прошептала побелевшими губами:

— Ахти, беда нам! Сам Федька Басманов, злейший враг князя нашего, к нам едет! Не к добруэто, не к добру, Ванюша! Как Бог свят, не к добру!

И, подавив кое-как волнение, об руку с мальчиком опрометью кинулась к дому.

IV

Князь Дмитрий Иванович Овчина-Оболенский уже давно приметил нежданного гостя в окно светлицы. Он хорошо видел, как его злейший враг, первый опричник царский, в дорожном терлике (короткий кафтан) и лихо заломленной мурмолке подъехал к тесовым воротам княжьих хором и, спешившись, ударил железным кольцом запора.

Князь Дмитрий, немного бледный, чуя недоброе в этом приезде, велел холопам бежать открывать ворота, а сам не торопясь вышел на крыльцо, где по старинному русскому обычаю хозяева встречали гостя. Минуты через две перед ним стоял опричник царский.

— Не ждал, не гадал меня, чай, видеть, князенька, — насмешливым голосом произнес Басманов, — не люб я тебе, знаю. Незваный гость хуже татарина, и это знаю тоже, да что велишь делать, коли сам царь-батюшка меня к тебе гонцом послал… Велел тебе, княже, его государева милость, челом ударить на просьбишке… Просит тебя государь Иван Васильевич к себе на пир пожаловать, в палаты царские в Александровскую слободу, — с новым низким поклоном заключил Басманов, и его румяные губы и голубые дерзкие глаза улыбнулись насмешливо.