Рассказы о фотографах и фотографиях - Никитин Владимир И.

Дагеротип притягивает нас еще сильнее. Тут, по-видимому, сказывается его уникальность. Когда рассматриваешь старый отпечаток, понимаешь, что был негатив и фотограф, возможно, отпечатал с него несколько снимков. И если негатив не сохранился – время, а еще чаще люди безжалостно уничтожают их, то можно предположить, что где-то существует еще один, а может быть, и несколько отпечатков.

Дагеротип всегда единственный. Другого такого быть не может. Даже если фотограф сделал их несколько, что маловероятно, ведь каждый такой снимок на посеребренной пластинке стоил очень недешево, все равно второго такого не было. И если вдуматься, начинаешь понимать значение этого снимка: перед нами уникальный фрагмент далекого прошлого, рассматривая который проникаешь в минувшее. Я, например, очень ясно представляю, как тогда происходила съемка. Вижу старое ателье, вижу, как фотограф, церемонно поздоровавшись с портретируемым и обговорив детали предстоящей съемки, показывает ему образцы своих работ. Вот он усаживает клиента в удобное кресло с подлокотниками, пододвигает копфгалтер – специальное устройство, напоминающее орудие средневековых пыток и одновременно приспособление из зубоврачебного кабинета, – с его помощью закрепляли голову клиента в неподвижном положении. Ведь тогда, на заре фотографии, экспозиция измерялась минутами.

Вот как писала об этом одна из современниц декабристов: «Дагеротипы нынче доводятся до совершенства. Погожу немного, чтобы умели красками вывести, и пришлю тебе живой отпечаток своей старой физиономии; условие удачи – сидеть смирно не более минуты!»

Наконец поза принята, отодвинуты шторы на застекленном потолке и стене, наведен на фокус массивный, в бронзовой оправе объектив. Фотограф, выбравшись из-под черного бархатного покрывала, последний раз оглядывает портретируемого: ровный мягкий свет заливает павильон, клиент удобно сидит в кресле с резной спинкой, сзади свисает плотными складками драпировка из серого плюша.

– Спокойно, снимаю! – произносит фотограф и открывает крышку объектива.

Потом, пока клиент медленно прохаживается по ателье, стараясь размять затекшие во время съемки мышцы, фотограф в темной лаборатории колдует с только что проэкспонированной пластинкой…

Я продолжаю рассматривать принесенные дагеротипы. Портреты одиночные, парные, групповые. Мужчины, женщины, дети. Роскошные платья, строгие сюртуки, мундиры… И вот наконец долгожданные конверты с портретами декабристов. Волконский, его дети, Панов, Поджио. Всего пять дагеротипов. Небольшие, отлично сохранившиеся, в простых, но изящных рамках. На обороте каждого фирменная наклейка – синенькая этикетка с золотым оттиском: «Дагеротип А. Давиньона». Пожалуй, наиболее интересны из них два портрета Иосифа Поджио. Пожилой мужчина в темном сюртуке с бархатным воротником и светлых брюках сидит, облокотившись на стол, покрытый ковром, в руке длинный чубук. Молодецкое лицо с чуть растрепанными волосами, густые усы и усталые глаза. Второй снимок напоминает первый, только несколько иная поза и чубук в другой руке. На обоих портретах сзади убористым мелким почерком сделаны надписи на французском языке.

На первом: «Дорогая Наташенька, вот черты твоего отца. 15 июня 1845 г.». На втором: «Дорогая Сонечка, вот черты твоего отца после двадцати лет изгнания, в возрасте 53 лет». Сомнений нет – это те самые снимки, о которых писал С. А. Морозов!

Я расспрашиваю хранительницу о том, кто интересовался этими снимками, как они сюда попали. Увы, она практически ничего о них не знает, но ей кажется, что где-то она читала про эти портреты.

Полный радостных предчувствий и одновременно сомнений, иду домой. Откуда у Морозова были сведения о том, что «дощечки» с изображениями уничтожены? Достаю книгу и вижу сноску на журнал «Красный архив», вышедший в 1924 году. Бегу в библиотеку, заказываю его. В библиотеке Академии наук журнала нет – он на руках.

Бегу в Публичку – журнал в переплете. Вот уж невезение! Захожу на Литейный к букинистам. На вопрос о журнале говорят, что бывает, но очень редко. Еще более расстроенный, выхожу из магазина.

В подворотне меня окликают. Потертое демисезонное пальто, шляпа с опущенными полями. Длинные жилистые руки выглядывают из рукавов некогда белой сорочки. В руках нечто, отдаленно напоминающее портфель.

– Молодой человек, это вы «Архивом» интересовались?

– Я.

– Какой год вам нужен?

– Двадцать четвертый.

– Весь возьмете?

– Возьму весь, если не очень дорого.

Цена, названная субъектом, астрономически велика, но мне нельзя отступать.

– А посмотреть можно?

– Чего там смотреть, брать надо.

– Да мне бы хоть на один номер взглянуть.

– Ну, на один можно.

Субъект долго роется в гигантском вместилище. Наконец оттуда извлекается небольшой томик в серой мягкой обложке, на ней характерным для тех лет шрифтом оттиснуто: «“Красный Архив” – исторический журнал. Центрархив, 1924». И чуть ниже: «Том шестой». Это же тот номер, который я безуспешно пытался разыскать!

В разделе «Из записной книжки архивиста» сразу нахожу статью «К иконографии декабристов», которая оказывается небольшой заметкой некоего А. Сергеева. В ней идет речь об обнаруженном им в отчете Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии упоминании о деле отставного инженер-поручика Давиньона.

Шеф жандармов в своем отчете за 1845 год докладывал Николаю I: «Из переписки государственных преступников (декабристов и их родственников. – В. Н.) усмотрено было, что отставной инженер-поручик Давиньон, занимающийся снятием дагеротипных портретов, путешествовал по Сибири и там снимал портреты с государственных и политических преступников. Пересылавшиеся к родственникам портреты поселенцев Поджио, Панова и Волконского, также жены и детей последнего, остановлены в Третьем отделении».

Арестованный инженер-поручик Давиньон на следствии показал, что портретов он не распространял, а изготовлял их, не зная о запрете «снимать изображения с государственных преступников», что все сделанные им дагеротипы находятся на руках у лиц, которых он фотографировал. Но тем не менее жандармами был учинен обыск его вещей в Москве, где не оказалось ничего, кроме испорченной «дагеротипной дощечки» с портретом декабриста Панова, которая и была доставлена в Третье отделение.

Далее сообщалось, что местным властям было дано письменное указание о запрещении какой-либо съемки с осужденных лиц, а также было приказано изъять портреты и «дагеротипные принадлежности» у всех находящихся на поселении. Так вот, оказывается, на основании чего С. А. Морозов строил свое предположение о том, что все «дощечки» были уничтожены! Он и не подозревал, что некоторые из них могли сохраниться в архивных бумагах жандармского управления. Тем более что к тому времени (как потом оказалось) в архиве их уже не было!

Теперь все становилось на свои места. И был ясен путь дальнейших поисков. Нужно ехать в Москву, в Центральный архив Октябрьской революции, где хранятся документы Третьего отделения Тайной канцелярии. С трудом я дождался утра следующего дня и снова поехал в Пушкинский Дом, чтобы еще раз взглянуть на эти дагеротипы. Все во мне ликовало: я обнаружил редчайшие снимки, о которых никто не знает! И причем в Пушкинском Доме, там, где работает масса исследователей.

И вдруг хранительница фонда, которой я возвращал эти драгоценные снимки, говорит мне:

– Я все-таки вспомнила, где о них читала.

– О чем? – Я почувствовал, как от волнения у меня запершило в горле.

– Да о снимках декабристов. У Зильберштейна есть книжка о художнике Николае Бестужеве. Так вот там он упоминает об этом.

– Не может быть!

– Нет, я точно помню. Вот только жаль, что у нас нет этой книги.

Конечно же, не оказалось ее и в библиотеке Дома журналиста, куда я отправился. И только вечером в Публичке я получил эту книгу. Открываю алфавитный указатель. Ищу фамилию Давиньона. Есть…

Страница с такой-то по такую-то.