Танцы по-нестинарски - Леонид Панасенко

— Как ты со мной обращаешься? — Лахтин даже позеленел от злости. Какой-то бред ходячий, алкогольный фантом, а туда же — жить меня учит. Да пошел ты, образина, знаешь куда…

— Иду, иду, — засмеялся Йегрес. — Но ты, родственничек, берись за ум. И почаще заглядывай в зеркало. До скорого! — Он махнул рукой и поплыл, будто сгусток черного дыма, меж деревьев, в глубь острова.

К лагерю Лахтин шел напролом, чуть не бежал.

Первым, кого он встретил из своих, была Лена с охапкой сухих веток.

— Что с вами, Сергей Тимофеевич? — воскликнула она. — На вас лица нет.

„А у кого оно есть, девочка? — подумал с горькой иронией Лахтин. Маски, всюду маски… Если бы ты, девочка, увидела мое настоящее лицо, ты бы закричала от страха… Однако хватит. Занавес уже подняли… Маску мне, маску“.

— Послезавтра у Ольги выпускной вечер, — сказала за ужином Тамара. Представляешь?

— С трудом, — хмыкнул Лахтин и посмотрел на дочь. — Мы слишком молоды, чтобы в ближайшие два-три года стать бабушкой и дедушкой.

— Не надо было жениться на первом курсе, — заявила Ольга. — Сами виноваты. Если ваша ветреность передалась мне с генами — пеняйте на себя.

Лахтин невольно улыбнулся.

После его возвращения из Гончаровки жизнь в их семье надолго или нет, но изменилась. Уже многие годы каждый из них жил как бы сам по себе, а тут вдруг будто проснулись, устыдились своей отчужденности и стали стараться замечать друг друга. Конечно, у Тамары с Ольгой и раньше было больше общего. А вот его, как и многих, повлекла некая центробежная сила и при внешней незыблемости семьи увела совсем на другую орбиту… Вторую неделю Лахтин не мог встретиться с Лялей и с удивлением заметил: последнее время его стали слушать и жена и дочка.

— Ты, наверное, понимаешь, что в связи со смертью бабушки мы не будем громко отмечать твой аттестат, — сказала Тамара.

— А я, получается, бессердечная дурочка и требую банкета? Так, по-твоему?

— Извини, доченька, — Тамара продолжала поражать Лахтина своей необычайной кротостью. — Ты ничего не требуешь, но мы с отцом хотим, чтобы ты не дулась и не считала себя обиженной.

— Ну что ты, мама, — Ольга, по-видимому, тоже удивилась дипломатическому демаршу матери. — Мы с ребятами договорились посидеть у Славки Яковлева…

Лахтин про себя отметил, как часто они стали опаздывать в отношениях с дочерью: попросишь, а она, оказывается, уже сделала это; посоветуешь хмыкнет насмешливо, поздно, мол, или пожмет плечами: „Это и ежу понятно…“

— Так мне звонить Виктору Федосеевичу? — спросил Лахтин одновременно у жены и дочери, возвращаясь к первоначальному разговору. Виктором Федосеевичем звали декана физтеха, с которым Лахтин подружился, еще когда работал над кандидатской. О поступлении Ольги толковали уже не менее года, и Лахтин свыкся с мыслью, что этот вопрос придется решать ему.

— Знаешь что, отец, — сказала вдруг Тамара, — оставь ты эти мысли. У тебя и так, как я понимаю, забот хватает.

— К чему ты ведешь? — удивился Лахтин.

— Поступление Ольги я беру на себя, — заявила Тамара. И столько в ее голосе было уверенности, даже убежденности.

„Я, пожалуй, недооцениваю Тамару, — подумал он, глядя на жену, которая в это время разливала чай. — Бог мой, знал бы Гарик-идеалист, что из продавщицы, из гадкого-утенка, вырос лебедь от торговли — директор крупнейшего универмага. Можно сколько угодно изгаляться по поводу вещизма, но когда моралисту понадобится „настоящая вещь“, он все равно придет или к моей жене — с просьбой, записочкой, по звонку, или вынужден будет искать спекулянта…“

Лахтин в кои-то веки вспомнил, как года два назад он с женой выбрался в театр. На сцене было нечто заграничное, то ли притча, то ли сказка, кажется, „Продавец дождя“. Они ожидали в фойе звонка, пили коктейль, и тут он, раскланявшись с какой-то полузнакомой парой, услышал их перешептывание за соседним столиком: „Какой еще Лахтин?“ — „Да муж Тамары Михайловны! Той самой… Из универмага!“ Его покоробило тогда: он, ученый, чьи статьи уже были переведены на четыре иностранных языка, вдруг оказался в качестве бесплатного приложения к торговой гранд-даме.

„И все же, все же, — подумал Лахтин, допивая терпкий чай, — даже этот чай относится к пресловутому дефициту, и не мне, прирожденному потребителю, сокрушаться о падении нравов“. Как бы вклиниваясь в его раздумья, Тамара сказала:

— Кажется мне, что вы пообносились, ребятушки. Я вам кое-что принесла.

Она вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с двумя одинаковыми целлофановыми пакетами.

— Ой, мамочка, любимая! — завопила Ольга, бросаясь на свой пакет, будто котенок на клубок ниток или мячик. — Вельветки! Итальянские!

— Покорен… — веско сказал Лахтин, целуя жену в щеку. — Ты начинаешь нас баловать. Заметь: это приятно.

Если дома были тишь да гладь, то на заводе все обстояло гораздо сложнее. Вторую неделю Лахтина поздравляли с защитой. В руководящих кругах завода и в КБ, где он работал, на него смотрели странно. Некоторые, пожав руку, отводили глаза и говорили о его матери, о горе, которое надо пережить, вроде бы подбадривали, как водится в таких случаях. Однако были и такие, которые о смерти матери не знали, но глаза все равно отводили. Это настораживало. Доцент Никонов уже три года работал и жил в Новосибирске, а то произошло еще раньше, так давно, что Лахтин теперь даже затруднялся определить: было ли оно в самом деле или не было? Впрочем, ничего серьезного тогда не произошло — это уж точно. Он, помнится, давал группе Никонова нагоняй. Сам Петр Петрович отсутствовал — то ли болел, то ли уехал в командировку. Сергей уже сказал все, что полагается в таких случаях, выслушал соответствующие заверения и сел на стул за стол Никонова — передохнуть. На столе валялся разрисованный чертиками обрывок кальки. Он хотел смахнуть его в корзину с мусором, но споткнулся взглядом о бессмысленную фразу, даже не фразу, а четыре слова, наспех нацарапанные Никоновым, он узнал его почерк: „Может, кристалл надо бить?“ Бить? Кристалл? Что за ерунда? В их конструкциях уже лет десять кристаллы не применялись. Это анахронизм. Да и как бить? Что имел в виду Петр: механическое воздействие или магнитное поле?.. И вдруг Лахтин все понял и похолодел. Перед ним лежала готовая докторская диссертация. Да что докторская! Если идею сверхдальней связи удастся реализовать, будет все премия, избрание в академию, международные симпозиумы, интервью… Все! Стараясь оставаться бесстрастным, он скомкал обрывок кальки и незаметно сунул его в карман.

К концу недели он едва держался на ногах от усталости, так как ночи напролет просиживал над расчетами и прикидками будущей схемы. Он бы засмеялся теперь любому в лицо и с чистой совестью отверг бы любые обвинения — идея его, и только его! Он ее выстрадал, он ее осознал, увидел в пространстве и времени. Те четыре ничего не значащих слова? Нелепая случайность. Без него, без его разума они ничего не значат. Набор слов. Их мог сказать кто угодно, даже пьяный дворник.