Двадцать дней без войны (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 2) - Константин Симонов

А он слушал и думал: "Нет, она ехала сюда в поезде все-таки не вдвоем, а одна - чтоб прорепетировать всю эту околесицу, нужно было время и одиночество".

Она говорила о себе, всегда понимавшей его. И о нем, никогда ее не понимавшем. О своих жертвах, принесенных ради него.

О том, как она рядом с ним постепенно перестала быть самою собой и как только теперь, без него, снова чувствует себя человеком.

Все это было не ново. Новым было только одно: у нее в планшете лежал кусок бумаги с печатью, за которым она приехала, и она выясняла отношения, которых уже не существовало, забыв о том единственном, что еще продолжало существовать между ними, - об их дочери, которую ни она, ни он не видели уже десять месяцев, после эвакуации школы. Он так и не смог выбраться туда, под Горький, а она так и не удосужилась съездить.

Он не спорил. Того, чем все это в прежние времена кончалось, всегда одинаково - в постели, сейчас уже не могло быть. Он молчал и ждал, когда она все-таки заговорит о дочери, но она думала и говорила только о себе.

Он снял трубку и попросил по телефону, чтобы ему дали на час редакционную машину.

- Куда ты собрался? - спросила она, остановившись посреди комнаты.

- Хочу отвезти тебя домой. Скоро начнется работа, будут приходить люди.

При слове "домой" она вдруг посмотрела на него старым, тем взглядом. Может быть, подумала, что он хочет, чтобы и этот разговор кончился тем же, чем кончались прежние. И кто ее знает, как бы она поступила, если бы он захотел этого сейчас? Какую форму торжества над ним выбрала: сказав "нет" или в последний раз сказав "да"?

- Может быть, достать тебе бронь на билет у нас в редакции? - спросил он, встретив ее взгляд.

- Мне ничего не надо, у меня все есть.

- Тогда я тебя отв.езу. - Он вынул из кармана и отдал ей ключ от квартиры.

В машине оба молчали. Молчали и поднимаясь по знакомой лестнице. У дверей в квартиру остановились, и он поставил чемодан.

- Как мы поступим с Ниной? - спросил он о дочери. Спросил, хотя всю дорогу в машине думал об этом и уже решил, как поступить.

- Я думаю, что пока ничего не надо писать, - неуверенно ответила она, и у нее снова легко навернулись слезы.

- Пока - что? - спросил Лопатин. - Пока ты не решишь или пока я не решу? Пока - что? - повторил он.

Он знал, что есть еще и другие "пока". Пока идет война, пока его не убьют или пока он не останется жив на этой войне. Пока она сама не поймет, насколько ей будет мешать в ее новой жизни пятнадцатилетняя дочь, если взять ее к себе. Наверное, будет мешать, но насколько?

- Я еще ничего не решила, - сказала Ксения, не вытирая глаз и просительно глядя на Лопатина, словно ему ничего не стоило отложить этот разговор.

- А я решил. Я напишу ей, что мы разошлись с тобой. Ей пятнадцать лет, и она должна все знать. Не думаю, что это особенно удивит ее.

- Все равно для девочки это будет ужасное горе.

- Ничего, - сказал он. - Кругом нее сейчас гораздо больше всякого другого, более ужасного горя, чем это.

- Тогда я тоже напишу ей.

- Это твое дело. Я напишу ей и постараюсь с ней повидаться.

А потом отправлю в Омск к сестре, если сестра согласится взять ее до конца войны.

- Не знаю, я должна подумать. Я могу захотеть взять ее потом к себе. Ты должен учитывать эту возможность, когда будешь писать ей или говорить с нею.

- Я не напишу и не скажу ей о тебе ничего плохого. - Он хотел добавить, что дочь не дура и достаточно насмотрелась на их отношения. Но удержался. Уже решил, что не отдаст ей дочь и сумеет сделать это, потому что его желание не отдать ей дочь сильнее ее желания взять дочь к себе. И, чувствуя свою силу, пе захотел быть грубым.

- Не знаю, - беспомощно махнула она рукой. - Поступай как хочешь. Ты и так сделал все, чтобы отдалить ее от меня.

Он промолчал, хотя это была неправда. Он никогда и ничего пе делал для того, чтобы отдалить от нее дочь. Он просто был ей ближе, чем мать, и это началось давно, с тех пор, как девочка пошла в школу и начала делиться с ним, а не с ней главным из того, что происходило в ее маленькой, отгороженной от них жизни.

- Хотя я чувствую себя сейчас виноватой перед тобой, но виноват все равно ты, - сказала она с полными слез глазами.

Ну что ж, в этом была доля правды!

- Будем считать, что так, - сказал он и, поцеловав ей руку, пошел вниз по лестнице.

- Вася! - окликнула она его, когда он уже спустился на дяа марша.

- Что? - остановившись, спросил он.

Она смотрела на него, свесившись через перила.

- Спасибо, что ты на меня не сердишься. И больше не высылай мне аттестата, не нужно.

- Хорошо, не буду. - Он, не оборачиваясь, пошел вниз.

2

Так он расстался со своей женой, которая с тех пор прислала ему три письма и в первом из них заверенную у нотариуса копию свидетельства о разводе.

Третье, осеннее письмо было уже не из Казани, а из Ташкента.

Оказывается, ее мужа перевели туда, тоже директором, но в другой театр. Она писала, что рада этому переводу. Новое место, новые люди, и ничто не напоминает ей о прежнем.

"Ну и радуйся, пожалуйста. Я-то тут при чем?" - сердито подумал он тогда, осенью, прочитав это письмо. Но все равно ответил на него, как и на два первых, что жив, здоров, все нормально.

У него не было причин обижать ее, не отвечая на ее письма.

Пускай они не особенно умные, но ведь это при тебе, казалось бы, умном человеке, она так и не поумнела за пятнадцать лет совместной жизни...

С дочерью он сделал все, как решил. Вызвал по редакционному телефону на переговорную в Омске свою старшую, замужнюю, но бездетную сестру. Докричался до нее, объяснил в нескольких словах, что произошло, и получил разрешение прислать дочь.

- Только если она сама захочет, слышишь? - кричала на него по телефону сестра. - И чтоб Ксения носа к нам не совала - выставлю! И сам не качайся, - снова крикнула она. - Слышишь?

- Слышу, слышу, - сказал он. - Уже не качаюсь, хватит.

Сестра знала, что он два раза, еще до войны, собирался расстаться с Ксенией, да так и не расстался. Дождался войны.

Сестра была учительницей математики, и была замужем тоже за учителем математики, и там, в Омске, работала в одной с ним школе тридцать пять лет, с девятьсот седьмого года. Ксению она знала, но не любила и, наезжая в Москву, останавливалась не у брата, а у своих знакомых.

Видела несколько раз и девочку. В последний раз, когда ей было двенадцать лет. И, уезжая к себе в Омск, на вокзале бесцеремонно сказала на прощание Лопатину:

- На тебя наплевать, нисколько тебя не жалею, - что посеял, то и пожал. А за девочку страшно. Жаль, что нет закона: отнимать детей у тех, кому они не нужны.

Когда Лопатин сказал по телефону, что вышлет на дочь аттестат, а кроме того, постарается отправлять посылки, сестра ответила: