Донские рассказы. Судьба человека (сборник) - Михаил Шолохов

Будто впервые осуществился принцип искусства. Впервые – этим все сказано и все оправдано. Вот почему в некоторых образах рассказов не всегда можно отыскать внутреннюю глубину, отточенность и завершенность. Главное – выразить сущность, пока важна суть, родившаяся мысль и память.

Но вот что знаменательно: в этих рассказах заявлен новый взгляд – главное в жизни: человечность, доброта, а не классовая жестокость и ненависть. По тем временам это было явное отступление, отход от складывающейся литературной традиции. В рассказах Шолохова (особенно 1925–1926 годов) чувствуется дыхание здоровой жизни, с их страниц встает настоящий человек и заявляет о своем праве созидать, творить добро, чувствовать и любить.

Разумеется, автор рассказов не мог (да и не хотел!) избежать показа яростного противостояния двух сил, изображения революции разрушающей и революции защищающейся и людей в этой страшной коловерти, где уже невозможно было определить, кто прав, а кто виноват. Однако ему абсолютно чужда поэтизация жесточайшей и небывалой борьбы не на жизнь, а на смерть, которой – увы! – отдали дань солидные, скажем так, литераторы. Характерно, что шолоховские персонажи исходят в своих поступках из конкретных обстоятельств, а не из абстрактной идеи, даже если эти поступки направлены против жизни человека. Бодягин выносит отцу смертный приговор за саботаж и идет на смерть, спасая мальчонку («Продкомиссар»); Шибалок казнит свою фронтовую подругу, повинную в гибели отряда, и спасает ребенка; беспощадный к бандитам батрак Алешка лег животом на гранату, когда из осажденного дома, где засели враги, вышла женщина с ребенком… Люди измучены бедами и ожесточены (со страниц рассказов как бы стекает кровь), но там, в глубинах их сердец, лазоревым цветом полыхает нежность и не угасает вера.

Бесспорно, столь глубокий и бесстрашный взгляд на жизнь во многом обусловлен личной судьбой самого рассказчика.

Не следует забывать, что начало творчества Шолохова совпало с переходным периодом, с эпохой ухода с исторической арены одного государственного строя и утверждением другого, оказавшего бесспорное воздействие на весь дальнейший ход мирового развития. Переходный период в России отличался исключительной насыщенностью грозными и непредсказуемыми событиями и давал бездну материала для размышлений и художественного анализа. Шолохов один из немногих понял и сердцем художника почувствовал всю глубину трагедии России. Где выход? Однозначного ответа не было, да и быть не могло. Писатель возлагал надежды прежде всего на инстинкт самосохранения народа, на созидательное начало как главный признак здоровья нации. В этом пафос его нового произведения. Рассказ «Чужая кровь» (1926) не уступает знаменитой «Судьбе человека» (1956) ни по выражению небывалого душевного напряжения, ни по высоким порывам духа и сохранению эпического отношения к окружающему миру, а по силе внутренней энергии и свежести восприятия природы, дохнувшей горьким запахом полыни, кажется, превосходит его. Но таков удел талантливой вещи («Чужая кровь»), заслоненной гениальным произведением («Тихий Дон»). Как любой шедевр, «Чужая кровь» заключает в себе некую тайну, высокое напряжение чувства и мысли, не поддающихся прямому истолкованию и комментированию. Даже проникнув в святая святых творческой лаборатории художника, серьезный исследователь останавливается потрясенный и озадаченный: сам художник оказывается бессилен объяснить многие свои творческие секреты… В рассказе идет борьба между жизнью и смертью, светом и тьмой, а светлое человеческое начало, как весеннее половодье, сметает на своем пути идеологические догмы и жесткие классовые установки. Но как дорого приходится платить человеку за все в этом мире!

Рассказы Шолохова критика поначалу оценила положительно. В общем благосклонно был встречен первый сборник «Донские рассказы» (январь 1926 года), а также второй – «Лазоревая степь» (конец 1926 года).

Но уже к концу 1920-х годов отношение литературной критики к молодому писателю резко меняется: тон и характер рецензий на его произведения становятся все более придирчивыми, жесткими. Под прицельный огонь попали и тематика рассказов, и творческий метод, и (что было отнюдь не безопасно по тем временам) идейная позиция автора. Шолохова обвиняли в «натурализме», «схематичности», «биологизме» и в отклонении от пролетарской литературы, а сверх того, объявили «колеблющимся середняком» и «мелкобуржуазным гуманистом».

Бесспорно, природа этих нападок состоит не только в распространенном инстинктивном неприятии нового яркого дарования, но и в раздражающей интернационально мыслящих интеллигентов русскости писателя. Национальное, народное были его первородными чертами, сутью таланта.

Шолохов, может быть, ближе всех подошел к воссозданию народной жизни, ибо не только обладал интуицией гениального художника, но и являлся выходцем из народной гущи и всю свою жизнь не порывал с языком, мышлением, чувствованиями и миропониманием родной среды. К тому же он представитель и выразитель земледельческой культуры – той культуры, которая лежит в основе всего великого, что создано человечеством на ниве искусства и изящной словесности.

Писатель говорил от имени народа, его устами. Отсюда могучая сила слова и эстетическая многомерность образов его лучших произведений. Только по таким признакам можно уверенно судить о принадлежности писателя к культуре того или иного народа. Только это дает ему право на титул национального художника.

Было бы большой натяжкой рассматривать творчество Шолохова как сложившееся раз и навсегда и лишенное развития, изменений. Художнику были чужды стремительные переходы, резкие скачки и признание двойственности художественной правды. Ему присущ историзм мышления. Обладая совершенно новым художественным мировоззрением, новым пониманием роли литературы в жизни общества, Шолохов отразил переходные стадии общества, историческую судьбу России.

В пору продолжения работы над романом «Они сражались за Родину» и раздумий над второй книгой «Поднятой целины» художник создает рассказ «Судьба человека» (1956), которому суждено занять особое место в его творческой биографии. Тут мы сталкиваемся с новым оттенком социальной заостренности и освещением военной темы, открывшим перед литературой широкую перспективу осмысления действительности, а именно: какие проблемы встали перед страной в мирные дни и что сулит народу победа, стоившая ему неслыханных бед, великих страданий и неисчислимых жертв?

Примечательно, что в рассказе почти полностью отсутствует пафос и возвышенная героика, столь характерные для литературы о войне. Шолохов исключает расхожее внешнее правдоподобие во имя высокой правды, коей он был всегда верен. Стало быть, речь идет о зрелом взгляде на состояние мира, нуждающегося в сочувствии и милосердии. Не случайно все внимание художника сосредоточено на раскрытии образа прекрасного человека, превозмогшего «военный ураган невиданной силы», но оказавшегося обреченным на неприкаянность и одиночество.

Заслуживает внимания сам факт обращения художника к малому жанру, в котором он блистал тридцать лет тому назад. К тому же он сознательно («чтобы проверить себя») использовал самую трудную форму – рассказ от первого лица.

Рассказ – трудный жанр, мастерство рассказа очень сложно, да и от читателя он требует внимательного, вдумчивого и медленного чтения. Как справедливо замечено, рассказ подлинного мастера не забава на досуге, а «чрезвычайное происшествие» в жизни читателя» (Б. Ларин). В истории мировой литературы множество прославленных романистов, но едва ли наберется полтора десятка крупных мастеров рассказа.

Последний рассказ Шолохова при наличии ряда черт, присущих малому жанру, отличается несомненными новаторскими качествами. Классическая строгость композиции, суровый лаконизм и напряженность фабулы сочетаются здесь с эпикой и трагедийностью, ранее несвойственными малой форме. Впечатление усиливается взволнованностью автора и цельностью образа главного героя. Рассказ, кажется, не сочинен, а как бы вырос из жестокой действительности, в эпицентре которой оказался Андрей Соколов.

Тридцать первого декабря 1956-го и первого января 1957 года «Судьба человека» увидела свет на страницах «Правды».

Начало рассказа выдержано в эпическом тоне. Автор бесстрастно-спокойно описывает распутицу, усталость лошадей, ветхую лодчонку, на которой путники переправляются через речку, наконец, весенний день. «Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны». И хрустально поблескивающий на солнце ледок, и сиреневая дымка тумана, и извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли – все, казалось, располагало к безмятежной созерцательности и покою: «Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы (разложенные на поваленном плетне. – Н. Ф.) скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покоряясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками». Из-за крайних дворов хутора показались мужчина с мальчиком лет пяти-шести. Они устало брели к переправе, но, поравнявшись с автором, направились к нему.