Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

Хорхе согласился — и не прогадал. Хотя бы потому, что в день вступления в должность увидел Бланку. Теперь жена уверяет, что полюбила с первого взгляда. Какой там взгляд! Одна у нее была забота: руками лицо закрывать от баклажанов. Томаты и апельсины тоже умеют летать, но они не так тверды. Хорошо учили благодарные севильцы выставленную на позор травницу, осмелившуюся торговать зельями без дозволения аптекарской гильдии. Камней, что характерно, не было. Даже конкуренты-аптекари воздерживались. Убить ведьму одним камнем, скорей всего, не удастся, а память у Бланки хорошая… Запомнит — отомстит. А доказывать факт наведения порчи городским властям… Аптекари пробовали, но инквизиция арестовывать наглую конкурентку отказалась. Мол, могил не разрывает, девственниц не подделывает, книг запрещенного индекса не держит. Все, что смогли сделать, — обвинить во врачевании без лицензии, а это штраф в пользу гильдии лекарей и аптекарей или позорный столб: чтоб родня залеченных насмерть могла расквитаться. Ну, еще митру напялили, как на еретичку, хотя на подобные развлечения тогдашний архиепископ смотрел косо и требовал точно различать еретика, иноверца, атеиста и несчастного, провинившегося только перед людьми.

Урок Бланка пережила. И, точно, запомнила. Былую практику забросила — зато обрела новую. Теперь жена старшего алькальда готовит совсем немного зелий, с особым старанием — желудочное для сеньора королевского советника и облегчающее подагру для архиепископа Севильского. Даже эти несколько склянок приносят семье больше денег, чем жалованье не принимающего подношений чиновника. А те, кто швырял в нее свеклу… Они бы и вязанки к костру подбрасывали. Пусть теперь ходят к аптекарям гильдейским. Дорого? Так не стоило девушку позорить.

А то вчера баклажаном в глаз метят, а сегодня — бочком, бочком, да за микстуркой. Ох, и скандалила Бланка. Громко. Хорхе услышал. Родной выговор вдруг ухватил за сердце — до сих пор не отпускает. Потом землячка чем-то намазала культю, и ставшая привычной боль отступила. Скоро и до церкви дошло, и до дочери.

Так и выходит — если бы и сумел паренек из порта прыгнуть выше лба и устроиться в жизни повыше, сохранив обе ноги, не было б у него Бланки. А значит, и Руфины.

— О чем вы задумались, сеньор алькальд? — Молодой человек само нетерпение.

— О жизни. Вы ведь желаете серьезного ответа? Так, сударь, я не стал бы ничего менять. Больше того. Ваш вопрос заставил меня еще раз убедиться, что промысел Господень существует, и не нам роптать на судьбу. Так что заглядывайте при случае. Я не откажусь с вами побеседовать. Скажем, за обедом.

Молодой человек, однако, больше не появлялся. Если учесть пустоту его кошеля и желудка, оставалось заключить: Испания получила еще одного солдата. Что ж, удачи ему! В рядах портовой стражи сегодня тоже пополнение, и уж никак не рядовое. Дону Хорхе пошел шестой десяток, и ходить в патрули ему уже невмоготу. В былые-то годы и протез не мешал. Разве тихоньким скрипом распугивал все отребье на полмили кругом.

В расписании дежурств возникла дыра, которую простым стражником не заткнуть. Севилья не деревня какая, здесь судья должен быть либо титулован, либо образован. А лучше — и то и то.

В присутствии — шумно. Стража пересказывает слухи: мол, что дон Хорхе нашел вполне подходящего молодого человека. Сегодня новенький явится пред грозные очи старшего алькальда, а заодно — и будущих сослуживцев. Всем интересно — и глянуть на новенького, и выслушать вердикт, который вынесет записной острослов Пенчо Варгас. Тот явился, как на праздник: в черном, как севильская ночь, колете без выпирающей вперед «гусиной груди»[5] на конском волосе, штанах без подбивки и с серебряными пряжками на башмаках. Наряд, не способный облегчить участь в бою, зато весьма изысканный. Что поделать, назначение прозвища новенькому — церемония, требующая парадного облачения.

Увы, ожидание затягивается. Уж время обеда, о чем верней, чем звон колоколов, объявляет появление доньи Руфины с судками. Никогда ни раньше не приходит, ни опаздывает.

Присутствие расцветает привычными комплиментами. «Ла белла», «ла риена». И это не просто дань уважения дочери начальника. На улице Руфина де Теруан всего лишь «длинная» — ла Ларга. Под мантильей не видно лица, ноги несут ее вперед быстрой рваной походкой, вовсе не радующей взора, все, что остается заметить, так это рост. Астурийка выше севильской толпы на полголовы, а если считать только женщин, так и на голову.

Но стоит ей остановиться, как все в Руфине де Теруан становится соразмерно, и на место живой дурнушки приходит статуя богини. Которую вовсе не портит текучий, как бурливая речка, севильский выговор. Напротив, в устах северянки он особенно хорош! Потому стража вовсе не лукавит, награждая девушку лестными эпитетами, на которые, впрочем, пока никому отвечено не было — ни словом, ни жестом, о чем в присутствии многие жалеют. Других детей у Дона Хорхе нет, так что место старшего алькальда почти наверняка отойдет зятю. Если же не подходить к женитьбе меркантильно, то как раз сегодня девушка чудо как хороша! Сама словно светится, да и рядом, в воздухе… Или это соринка в глазу?

— Руфинита, не хочешь задержаться? — с лукавой усмешкой спрашивает дочь дон Хорхе. — У меня скоро появится новый помощник. Молодой и симпатичный.

— Я бы с удовольствием. Но мама опять попросила меня навестить собор.

Явно не свечку поставить. О том, что семейство де Теруан как-то связано с архиепископом Севильским, известно давным-давно.

— Жаль. Может, это твой будущий жених.

— Да? — скептически тянет Руфина.

— Вот да! В кои-то веки в Севилью занесло астурийца, кабальеро да еще и с головой на плечах.

— Наверняка высокий и тощий.

— А ты сама взгляни. Впрочем, ты права, рано. Проверю парня в деле, а там, глядишь, и познакомлю. Так что, пожалуй, я и обедать буду ходить домой. Чужой стряпни мой желудок не перенесет, а если тебя умыкнет лихой молодец — у меня не выдержит сердце.

— Меня не умыкнешь.

Улыбается. Между прочим, правда. Да ее и толкнуть на рынке опасно. Живо окажешься на мостовой, сидя или лежа. И подвывая. Хорошо еще, если локотком в живот двинет, а может ведь и каблучком в колено. И каркасная юбка ей в том нисколько не помеха.

— Разумный кабальеро сначала похитит сердце девицы. А та потом и сама себя увезет, лишь бы поближе к милому…

После такого разговора ожидание сгустилось, просто повисло в воздухе. Но еще долгих три часа никого не было видно. И каково остряку, что уже нацедил полный рот шуток? Ну, разве сплюнуть одну-другую. Изобразив размышление вслух.

— Похоже, не придет. Нужен ли Севилье алькальд, который говорит «завтра» даже начальству?

— Вероятно, нет, — раздался голос снизу, — а впрочем, вы о ком? Если обо мне, то интересно: нужен ли Севилье альгвазил, который приступает к санкциям до истечения легального срока?

Громко и очень четко, несмотря на то что говорящий на горский манер съедает некоторые буквы. Варгас перегнулся через перила — посмотреть, на что похож новенький. И не остался разочарован, обнаружив меж двустворчатых дверей молодого человека, как будто явившегося из другого времени. Длинная, до пола, зеленая мантия, мягкий берет с павлиньим пером… Отменный предмет для шуток.

— Сударь, а вы не промахнулись парой десятков лет? Нынче есть указ против роскоши.

— Разумеется, есть. Но поскольку я бакалавр права и подсуден лишь университету, мне остается только вздыхать и исполнять университетские постановления за прошлый век. А те предписывают мантию и берет. Никак не регулируя цвета. Впрочем, в связи с общим спросом на черное сукно, зеленый бархат настолько упал в цене, что я еще и сэкономил.

Кроме материи — еще на кройке и шитье. Говорим — мантия, подразумеваем — ряса. Которая странно топорщится, будто сбоку палку вставили. Значит, там у него карман, в кармане — шпага!

— А скажите, сударь, наш старый ворчун…

— Скажу, — улыбка, — завтра.

Молодой человек неторопливо прошествовал в кабинет «старого ворчуна» дона Хорхе. Наступила тишина. Стража ждет вердикта. Сеньор Варгас театрально изображает раздумье, приложив руку ко лбу и расхаживая из стороны в сторону. Наконец изрекает:

— Зеленый, — сообщил он, — и колючий. И звать его отныне — Терновник.

— Думаешь, приживется?

— А что, не видно?

Впрочем, шипастый куст скоро выкатился из кабинета. Только тогда все и заметили — насколько он еще молод. Мальчишка! Большеголовый, лобастый. В руках — черный с серебром жезл. В глазах щенячья радость. Дорвался.

— Я назначен к участку Санчо де Эрреры, — объявляет и на радостях даже окончания не жрет, — не подскажете, где найти этого кабальеро?

— Здесь. Я Санчо. Просто Эррера, безо всяких «де». И не кабальеро, а идальго.[6] Мне чужих титулов не нужно. Что касается твоего назначения — рад. Мне чертовски нужен законник в патруле. Чтоб не тащить всякую шваль в присутствие.[7] Так или иначе — сегодня гуляй. А завтра с утра приходи — согласуем график дежурств.