Триумф великого комбинатора - Борис Леонтьев

Перед Рождеством, когда румынские граждане испытывали недостаток в украинской горилке и страстно жаждали ароматного вишневого первача, гражданин Тыра надевал на себя теплую цигейковую шапку-пирожок, брезентовый балахон, взваливал на свою могучую контрабандистскую спину тяжелый, в человеческий рост, мешок с бутылками самогона и осторожно, как если бы это была невеста, приспособленная почему-то на спину, нес его на другой берег Днестра. А тесовый домик в лесу оставался без присмотра.

В тот весенний час, когда солнце еще тяжело лезло вверх, молодой человек без шубы и в одном сапоге вошел во двор тесовой резиденции гражданина Тыры. Слабо дыхнув на замерзшие руки, он тихо постучал в дверь.

Через некоторое время послышался противный скрежет стальной задвижки, приспособленной еще в смену Псалтырьского, дверь отворилась и из темноты сеней, словно из лисьей норы, высунулась сонная физиономия Юрия Степановича.

– Ба-а-тюшки! – воскликнул он голосом папаши, увидевшего своего отпрыска с фонарем под глазом и без шапки. – Да ты ли это?

Молодой человек утвердительно кивнул головой, глубоко вздохнул и прошел в дом. Там было тепло, пахло дымом светящегося ярким пламенем камина.

Гость подошел к камину, вытянул руки к огню и, глядя на горящие бревна, негромко сказал:

– Перед вами, Юрий Степанович, несостоявшийся граф Монте-Кристо и, возможно управляющий коммунальным хозяйством Старгородского жилтоварищества. Прощание с родиной по форме номер пять затянулось так надолго, что в конце концов оно обернулось встречей с нею. Финита ля трагедия!

– Да как же так получилось, Остап? – воскликнул контрабандист. – Я ведь договорился обо всем. Погранцы были вежливы. Ты должен был пройти!

– Должен, да не обязан, – с иронией выговорил несостоявшийся граф. – Отзывчивым румынским боярам и гордым маркграфам, наверное, показалось мало тех медалей, кои я хотел им вручить в торжественной обстановке. Господа обиделись, так как за моей спиной не раздавались звучные марши и громкие туши... Но все это мелочи, Юрий Степанович, по сравнению с тем, что я беден как Иов – и не только телом, но и, как говорили греки, душой. Так что гудбай Атлантика и чертов город в бухте Гуанабара. Проще переквалифицироваться в те же управдомы или в председатели скромных жактовских контор, чем искать воображаемый рай с голубыми экспрессами.

Юрий Степанович со вздохом покосился на гостя и подошел к небольшому шкафчику, похожему на буфет мебельного мастера "елисаветинских" времен господина Бомзе. Оттуда он достал большую зеленоватую бутылку с ароматным абрикосовым первачом и дубовое резное блюдо, на котором лежал уже нарезанный ломтями черный хлеб и обсыпанное перцем сало.

– Я понимаю твое состояние, Остап, – распекнулся контрабандист, поглаживая руками по украинской рубашке, расшитой запорожскими узорами. – На твоем месте любой другой уже давно бы свихнулся... Потерять столько добра! Что мне оправдываться?.. Эти гадюки, видно, устроили очередной рейд, и мой патруль внезапно заменили другим. Я думаю, тебя все это мало интересует. Побрякушки все равно уже не вернуть. Но у тебя осталась жизнь. Поверь, эти прохвостни, в переделках, подобных твоей, мало кого оставляют в добром здравии... Прошу к столу, сейчас я угощу тебя абрикосовым. Сразу согреешься...

Сказавши это, Юрий Степанович с негромким, весьма похожим на поцелуй, звуком извлек из горлышка бутылки обернутую тряпицей затычку и церемониально разлил согревающий эликсир по двум двухсотграммовкам. Один из стаканов он протянул Остапу, кинув ему в лицо следующее порядочное наставление:

– Я не узнаю Остапа Бендера, который всего несколько часов назад мне доказывал... Раз ты разводишь такую философию, значит требуешь от жизни невозможного. А-а... ладно... Я же тебя предупреждал: есть риск. Тем более с твоими бубличными игрушками из серебра и брильянтами в оправе из белого золота... Помнится, ты отреагировал на мое предупреждение легкой ухмылкой...

– Бросьте, Юрий Степанович, оправдываться, ровно архиерей на приеме у императора, – оборвал его Остап, подходя к столу. – Черт с ними. Не в этом дело. Вы знаете, пробираясь к вам по сырому темному лесу, я вдруг понял неплохую вещь: деньги – не главное в этой жизни, в ней есть много иных, более благородных, занятий, чем добывание хрустящих бумажек с праведными водяными знаками.

Юрий Степанович, усмехнувшись, кивнул собеседнику и, подняв невысоко свой стакан, мгновенно его осушил. Остап поступил точно так же.

– Здесь ты не прав, – выдохнул хозяин тесовой резиденции. – Деньги, конечно, не самоцель. Но главней этих, как ты выражаешься, хрустящих бумажек, нет ничего. Человечество еще пока не придумало им замены. Без них ты – никто, ноль или, в лучшем случае, секретарь комсомольской ячейки дважды краснознаменного села Клячкино. Даже при Советах можно крутиться... И потом, скорее всего, всю эту ахинею говоришь не ты, а засевший в тебя идиот в должности управдома. Или ты горишь, или гниешь, или, как твой Корейко, сидишь, словно толстая крыса, в набитом погребе. Но в любом случае... Поверь мне, даже при Советах нужна, как говорят фартовые люди, капуста. Деньги рождают ум!

– Парадокс в том, – ответил на это Остап, – что я могу привести сотню доказательств вашей правоты и столько же – что все это, как говорил друг моего детства Мишель Буане, чушь собачья. Но в одном вы правы: запах прибыли всегда сладок и приятен, от чего бы он ни исходил. Даже больше, чем так называемый дым отечества.

– Мило! Очень мило! И что ты пасуешь раньше времени?! Делов-то! Достаточно найти хорошие карты. Напасть на идею. Остап резким движением схватил бутылку и налил себе еще один стакан. Выпив, он явил на своем лице улыбку философа пражского университета и, обратясь к камину, произнес с придыханием:

– Весь мир, включая и Советскую Россию, это большая многоактная драма, актеры которой – жалкие комедианты. Один из них – клиент вашего турбюро. Мне, как всякому служителю искусства, больно осознавать свою убиенность уже в начале первого акта этой незатейливой пьесы, сыгранной не так блестяще, как этого бы хотели мои добрые мулаты. Они бы не поняли меня, Юрий Степанович, нет... Ну что вы смотрите на меня, будто вам дождь пробил лысину. Я хочу спать. Ваш райский завтрак мы перекуем в послеполуденный фуршетец в честь затянувшегося ледохода и долгого прощания с родиной по форме номер пять.

Юрий Степанович неуклюже развел руками, неторопливо встал и подошел к кованому сундуку работы неизвестного мастера. Вынув из его пропасти довольно приличные постельные принадлежности, в числе которых оказались барашковый тулуп несусветных размеров и пуховая, вправленная в ситцевую наволочку, подушка, добродушный хозяин расстелил все это на небольшом топчане возле камина.

– Ладно, – зевая сказал Остап, – не будем грызть зубами колючую проволоку, чтоб не испортить себе язык, который нам еще пригодится не только для застольных бесед при тусклом свете пылающего камина.

Остап подошел к постельному произведению гражданина Тыры и, не раздеваясь, нырнул под тулуп. Через минуту он уже спал. Ему приснился белый пароход, который глубоко врезаясь форштевнем в гладкую поверхность Атлантического океана и, качаясь на пенистых волнах, малым ходом входил в обширную бухту Гуанабара. В ее сказочной глубине блестел от огромного потока зеркальных авто волшебный город Рио-де-Жанейро. На цокольной набережной стояли мулаты с добрыми лицами и платиновыми зубами. Они строили на своих чумазых физиономиях подхалимские улыбочки и направляли их в адрес великого комбинатора, который стоял на корме белого парохода и мечтательно наблюдал за полетом цветных птичек, круживших вокруг судна. Граждане в белых штанах и гражданки в белых шелковых платьях, украшенных радужным бисером, и с флердоранжем в золотистых волосах, толпились на пристани и показывали на теплоход указательными пальцами. Их улыбки были похожи на зубоскальство добрых мулатов. Командор отвел от них взгляд и неожиданно увидел в глубине бухты огромный океанский лайнер гусиного цвета. Гигант терся бортами о пристань, издавая пронизывающий насквозь скрип. На капитанском мостике Остап узрел покойного Михаила Самуэльевича Паниковского. На покойнике была остаповская капитанская фуражка с белым верхом и великолепный брезентовый костюм бразильских пожарников. Алмазные насосы в петлицах сияли на солнце бежевым пещерным светом, а сам нарушитель сухаревской конвенции походил на эльфа, стоявшего на вершине высокой горы, покрытой изумрудным лесом. Эльф курил трубку, а в промежутках между затяжками брал в руку рупор и, направив его на командора, фамильярно кричал: "Остап Ибрагимович, эта жалкая ничтожная личность, я имею в виду Балаганова, меня просто умиляет. Он проиграл в "шестерку" все ваши пятьдесят тысяч. А как же я, Остап Ибрагимович? Я старый и больной. Отдайте мне мои деньги, я внесу их во всемирную лигу сексуальных реформ на специальный счет восстановления благородного рода Паниковских!" Пылкая до безумства речь звучала по несколько раз кряду. Паниковский противно смеялся и заискивающе скалил золотые зубы. В ту самую минуту, когда командор открыл рот с целью объяснить неталантливому сумасшедшему тот факт, что незабвенный сын лейтенанта Шмидта вовсе не проиграл выданные ему комиссионные, а пожертвовал их Московскому уголовному розыску, он услышал громкий голос Юрия Степановича Тыры: