Фарфоровый птицелов - Виталий Ковалев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часть 2
В 6:15 утра проводница, как и обещала, разбудила. Включили свет. Увидели друг друга и… не разочаровались. Напротив. Стало как-то грустно.
— Доброе утро! Вы, наверное, не выспались? Сердитесь на меня, что я такая болтунья?
— Что вы, нет, конечно!
— Спасибо, мне было так хорошо с вами разговаривать.
— И вам спасибо, жаль, что вы уже приехали. Очень жаль. Ну что ж, прощайте!
— Да, прощайте!.. Знаете что, мне сейчас кажется, будто я знаю вас уже давным-давно. Я, наверное, буду вас вспоминать, правда! Вы… Вы меня… как-то… притягиваете. Но… меня сейчас будет встречать мой… в общем… мой жених.
Неожиданно она заканчивает свои слова неловким поцелуем куда-то в его подбородок:
— Прощайте!
Тут ей пришлось отвернуться — соринка в глаз попала.
Поезд остановился. Рослый и статный жених встретил ночную пассажирку на перроне. Вагоны бесшумно тронулись и вскоре затянули своё: «то-тут, то-там… то-там, то-тут, то-тут, то-там… то-там, то-тут».
Эпилог
У царя Соломона на кольце было написано, будто всё проходит. Не всё. Что-то всё-таки остаётся. Остаётся что-то.
Счастливый конец
Господь сжалился над моей мамой и убил её своим небесным электричеством.
Оля Скворцова, «Драма на охоте» А. П. Чехова
Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла потрёпанного вида женщина, увидела меня и попросила: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, — мучаюсь с похмелья. Мне здесь уже не отпускают, помогите». Покупаю и отдаю ей три флакончика. Благодарит и уходит. Не оборачивается. Иду-бреду дальше. Сильно потемнело, ветер прошумел в верхушках деревьев — похоже, гроза надвигается. Надо поворачивать домой. Поворачиваю, иду, пою себе под нос: «Отойди, не гляди…» — привязался романс с утра и всё вертится, вертится в голове. Хандра…
Ну, нет, стоп, хватит! Как нудно, сдохнуть можно! Нет, не так всё будет…
Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла молодая женщина. На ней серые брюки и серая же майка. Притом и волосы у неё серые, и глаза, да и лицо тоже. Где-то под теменем прозвучало: «Этюд в серых тонах». И тут этот «этюд» подходит и обращается: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, — мучаюсь с похмелья. Сама я уже стесняюсь. Не сочтите за труд, помогите».
Смотрю: глаза несчастные. Иду и покупаю три флакончика. Берёт и уходит. Оборачивается:
— Вы ведь, кажется, порядочный человек?
— Очень может быть.
— Побудьте со мной немного, меня здорово трясёт.
Квартира обставлена старой, тёмного дерева, мебелью. Плотные портьеры. Вазы и статуэтки. Корешки книг за стеклом. Мягкий свет допотопного абажура. Пианино. Круглый стол с вишневой скатертью — нехитрые декорации чужой, параллельно с тобой живущей жизни.
— Вы будете?
— Нет-нет, спасибо!
В хрустальный стакан наливает немного спирта, разбавляет водой и пьёт. Не морщится.
— Спасибо, вы меня спасли.
Серая краска на её лице постепенно уступает место бледно-розовой.
— Прекрасное лекарство, что бы я без него делала!
— У вас что-то обрушилось в жизни?
— Да, так, кое-что… кое-что… А именно — всё!
— Так всегда кажется в первое, самое опасное время. Постепенно выкарабкаетесь: «Виски в ладонях сжаты — жизнь разожмёт».
— Конечно, разожмёт. Ещё как разожмёт! Боюсь только, «покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».
— Как хорошо, что всё уже было сказано до нас, можно говорить одними цитатами.
— Да вы, похоже, книгочей?
— Так, с краешку. Самую малость.
— А я вот — не с краешку. Сколько себя помню, всё витала в облаках под впечатлением от последней книжки. Идиотка! Бюст, талия бёдра, — вот на чём всё держится. Ничего, если я ещё немножко себе налью?
— Смотрите, как бы не стало чересчур хорошо.
— Не станет, у меня кой-какой опыт. (Повторяет процедуру со спиртом.) Ну вот, теперь в самый раз. Какое волшебное чувство! Армия-освободительница вошла в город. Ликующий народ высыпал на улицы. Воздушные поцелуи, чепчики, фанфары. Благодарю вас, вы поступили благородно. Я, наверное, оторвала вас от важных дел? У вас внешность положительного и занятого человека. Вы не злитесь на меня?
— Ни капли, я прогуливался без всякой цели. Не знал, как убить время.
— Скажу честно, ваше присутствие меня поддерживает. Побудьте ещё не в службу, а в дружбу. Мне лучше оттого, что вы тут дышите рядом. Продолжайте дышать, если не трудно.
— Спасибо, я подышу, раз вы просите.
— Только не презирайте меня, ради бога. У меня нет ни кошки, ни собаки. Ни канарейки. Ну, разве что парочка мух. В общем, одна только я у себя и есть. Невелика радость. С утра до вечера всюду натыкаешься на себя и только на себя. Кому хочешь, надоест. А тут вы — чужое загадочное существо со своей персональной биографией. У вас ведь есть, наверное, биография?
— Да нет, что вы! Какая у меня биография? Так, ерунда какая-то! Биография — это у натур утончённых, возвышенных. А нам, простым людям, не до всяких там биографий.
— Уж и пошутить нельзя. А ведь вы, наверно, не простой человек, какой-нибудь, наверное, большой начальник?
— Ну, хорошо, хорошо, если вам так хочется, признаюсь, да, я большой начальник — Председатель земного шара.
— Уж не Хлебников ли Велимир?
— Хлебникова, как вы знаете, давно уже нет, вот я взял да и занял эту вакансию. Зовут меня немного по-другому.
— Я должна угадать?
— Меня зовут Всеволод Илларионович.
— А меня Ксения Юрьевна. Рада познакомиться. Можно, я попотчую вас чаем, Всеволод Илларионович?
— Отчего же нет, Ксения Юрьевна?
Чай оказался неплох и подан в красивых чашках.
— Всё же, простите меня, что такое у вас обрушилось?
— Боюсь рассказывать. Когда-то я вычитала у Гонкуров историю о старушке в дилижансе. Эта бедная старушка под дождичком вверху на империале всё перечисляла и перечисляла случайным спутникам свои несчастья. Сначала все вздыхали и сочувствовали, но когда 7-й или 8-й её сын то ли утонул, то ли свалился с крыши, никто уже не мог удержаться от хохота. Боюсь, если я сейчас примусь за свои злоключения, как бы и с вами не приключилось чего-нибудь, как с этими пассажирами.
— Обещаю, буду держаться изо всех сил.
— Ну, тогда держитесь… Даже не знаю, как начать. Ну вот. До недавних пор меня можно было считать любимицей судьбы. У родителей моих я была единственной и ненаглядной дочкой, меня и английскому выучили, и на фортепьяно бренчать, и к книгам хорошим приучили. Они жили мной, а я — ими.
