Дар Императора - Аарон Дембски-Боуден

Двадцать шестой, успокойся.

— Я ничего не вижу. Слишком ярко.

Двадцать шестой, — вновь произнес голос, когда в голове начала пульсировать боль. — Успокойся.

Он приподнялся на дрожащих конечностях и, моргнув, осмелился взглянуть сквозь пальцы. Вновь хлынул слепящий свет, яркий, как огонь, выжигая глазные яблоки и струясь дальше по нервным окончаниям.

Он выдохнул бессловесный, бессмысленный поток брани, тяжело дыша, словно загнанное животное.

Двадцать шестой. Уймись.

Легко сказать. Едва только услышав скрежет открывающейся металлической двери, он слепо бросился к ней, выставив перед собой руку, чтобы ни на что не натолкнуться по дороге.

С зубодробительным грохотом он врезался во что-то металлическое, что-то высокое, издающее всепроникающий рев приводов, от которого у него разболелись десны. Столкнувшись с кем-то, он отлетел на каменный пол.

Шаги. Гулкие шаги, от которых дрожала земля.

— Я ничего не сделал, — он до сих пор не знал, правда ли это. — Только отпустите меня.

Двадцать шестой, — опять прозвучал голос в его разуме. — Встань, замолчи и открой глаза.

Он попытался встать, хотя ноги с трудом повиновались ему. На то, чтобы промолчать, ушло гораздо больше усилий, а уж насчет того, чтобы открыть глаза…

— Тут слишком ярко.

Уровень освещения понижен до предела. Ты не пользовался глазами девяносто девять дней. Боль пройдет.

— Я не понимаю.

Твое неведение также пройдет. Мы здесь для этого.

К первому голосу присоединился второй, более глубокий, в котором угадывалось раздражение:

Открой глаза.

Он попытался снова. С шестой или седьмой попытки ему это удалось, хотя поначалу он не увидел ничего, кроме яркого света. Из глаз брызнули слезы, словно они могли вымыть жжение из глазниц.

Наконец проступили очертания. Три человеческие фигуры: две — облаченные в мантии темного оттенка грязного железа с капюшонами, еще одна — закованная в огромные и яркие, словно начищенная сталь, доспехи. От последней фигуры исходило болезненное сияние, когда свет падал на блестящее серебро.

Он не видел их лиц: у первых двух они были скрыты под глубокими капюшонами, а у последнего — за вычурным шлемом с глазными линзами невероятной, пронзительной синевы.

— Двадцать шестой, — он понятия не имел, откуда доносился голос, ни одна из фигур не шевелилась, — оглянись. Что ты видишь?

Действительно, что? Он напряженно осмотрел камеру. Все казалось таким же, как раньше, за исключением из ниоткуда взявшихся дверей и символов, ярким металлом нанесенных на стены и пол.

Он вытер слезы. Моргнув, очистил глаза от соринок. Ему следовало почувствовать эти символы даже в слепых метаниях. Каждый из них выступал из темного камня барельефом матового серебра.

— Что это за символы?

Стражи. — И опять ни одна из фигур не сдвинулась с места. — Стражи-гексаграммы. Нам следовало убедиться, что в тебе нет скверны. Также следовало убедиться, что ты ничего не помнишь о прошлой жизни.

Его прервал второй голос:

Ты находился здесь положенные девяносто девять ночей, пока мы изучали твою душу.

Ритуал завершен, — заговорил третий голос. — Хотя некоторые сомнения остались.

— Почему я не чувствовал символы? Где была дверь? — Он не мог успокоиться, хотя дрожал больше от возбуждения, чем от холода, и больше от холода, чем от настоящего страха. Посмотрев вниз, он обнаружил, что облачен в такую же мантию, как и две фигуры, некогда белую, а ныне посеревшую от пыли.

Первая фигура в мантии откинула капюшон. Человек был гладко выбрит. С виду где-то между тридцатью и шестьюдесятью, на лице сохранились признаки каждого прожитого десятилетия — гладкая кожа юноши, мудрый взгляд опытных глаз, морщинки от смеха и бессонных ночей, серебристая щетина волос, которая на макушке становилась совсем белой.

Неопределенность его настоящего возраста тем не менее была не самым странным. Он был увеличенным до громадных размеров, как будто его тело еще десять лет росло и развивалось, в отличие от естественного процесса взросления. Даже мантия не могла скрыть его внушительную фигуру — это заставляло узника чувствовать себя полным ничтожеством.

— Почему вы не отвечаете? Почему я был слеп?

Ты никогда не был слеп. Мы изменили твое восприятие, чтобы оно служило нашим целям. — Тот, чей возраст оставался неясным, держался с достоинством святого старца, но у него был пронзительный взгляд убийцы. От его синих глаз температура в комнате стремительно упала. — Мы управляли твоими мыслями. Твои глаза оставались закрытыми, хотя ты думал, что они открыты, и видел только тьму. Мы притупили твою тактильную чувствительность, чтобы ты не ощущал ничего, кроме гладкого камня. Ты был пленником собственного разума. Дверь даже не была заперта. Ты просто не мог отыскать ее.

Стоило отдать им должное, они ловко поступили с барельефными тюремными стражами.

— Кто я? — Он не хотел об этом спрашивать, но вопрос сам вырвался у него после того, как столь долго вертелся на кончике языка.

Ты — Двадцать шестой.

— Нет, — он покачал головой и тут же об этом пожалел — к горлу подкатила волна тошноты. — Нет, я имею в виду — прежде. До того, как очутился здесь.

Неважно, — одновременно произнесли три голоса.

Твое прошлое ушло, отринутое во имя необходимости. Когда ты попал к нам, то переродился.

К тебе будут обращаться по порядковому номеру до тех пор, пока ты не заработаешь настоящее имя. То, как тебя звали раньше, более не имеет значения.

Важно лишь то, кем ты станешь.

Он глубоко вдохнул, подозревая, что уже знает ответ, и задал вопрос:

— И кем я стану?

Ты станешь одним из нас, — нараспев сказал первый голос. — Или умрешь.

Часть первая

ГИПЕРИОН

Засим начинаются [информация для служебного пользования] показания [информация для служебного пользования] Гипериона из Кастиана, переписанные рукой писца Элрека [информация для служебного пользования] под присягой. В год [информация для служебного пользования] Вечного правления Его Величества Императора Человечества.

Глава первая

КАЗНЬ

Имперская дата: М41.444

Говорят, Фенрис взращивает холодные души.

Я не знал, насколько эта пафосная фраза была поэтической вольностью, но заледеневший мир действительно оставлял нечто холодное в крови своих сынов и дочерей. К добру ли, к худу ли, все мы дети своих родных миров.

Анника несла бремя власти с поразительной легкостью. Я никогда не мог похвастаться красивым слогом, как мои собратья, поэтому описать ее мне будет непросто. Галео выразился бы лучше: она пользовалась властью бережливо, словно знала, что любому ее слову тотчас подчинятся.

В ночь, когда мы ступили на Хет, я вновь услышал его мысли, пока наблюдал за Анникой. Пассивным восприятием Галео читал мой разум, мягко касаясь чувств в поисках угасающих следов того, свидетелем чему я стал. Он оказался достаточно близко ко мне, чтобы я также смог почувствовать его поверхностные мысли.

Из всех моих братьев Галео был наименее навязчивым. Я позволил ему задержаться в своем разуме, чтобы он увидел то же, что и я.

Анника была высокой, но это едва ли могло кого-то удивить. Ее мир порождал статных и сильных людей, и она не была исключением. Темный каскад ее гривы был необычным для Фенриса — длинные волосы, похожие на смолянисто-черный шелк, были аккуратно заплетены в косу, струившуюся по плечу. При взгляде на ее светлую кожу вспоминались заснеженные скалы, а не мертвенная бледность чахоточного больного.

Ее взгляд глубокой синевы заставлял людей чувствовать себя неуютно. У меня этот цвет ассоциировался только с одним явлением — штормовыми сезонами родного мира. Криовулканы Титана выдыхали жидкий аммиак и азот, а при низкой гравитации эти выбросы превращались в заледеневшие кристаллы, которые просто повисали в воздухе. Те, что не выпадали с осадками на скалы, продолжали дрейфовать в атмосфере и за ее пределами. Радужка глаз Анники словно была высечена из этих кристаллов — такое же прозрачное стекло, в ночи приобретавшее цвет небесной синевы.

Само собой, они искусственные. Несмотря на чье-то мастерство, сотворившее их почти совершенным подобием человеческих глаз, я слышал тихое пощелкивание всякий раз, когда она использовала биооптику, делая очередной пикт. Мне всегда было интересно, сама ли она выбрала этот нечеловеческий цвет.

Поговорить нам удавалось нечасто, поэтому возможности спросить мне так и не представилось.

Она уже не одевалась как дева-воин со своего родного мира, предпочитая костюмы и форму, как многие представители высшей имперской власти. И все же кое-какие следы ее происхождения остались — на поясе она носила архаичный бронзовый топор с рукоятью из белого дерева, лезвие которого покрывали пятна зеленой патины. На мой взгляд, это смотрелось несколько наигранно, хотя она заявляла, что раньше ей приходилось использовать оружие по прямому назначению. Но я никогда не пытался читать между строк, докапываясь до правды.