Абсолют в моём сердце - Виктория Валентиновна Мальцева

Сложные вопросы – простые ответы. Некомфортная ситуация – непробиваемая выдержка. Неуёмный девчачий интерес – холодный упорный игнор.

Мне нравится его чёлка, определённо нравится. Ловлю себя на мысли, что хочу потрогать её. Нет, даже не так: не только потрогать, а запустить свои пальцы и, пропустив между них эти самые длинные на его голове пряди, пригладить их в направлении макушки. Та дикость, с которой мне хочется совершить этот странный жест, и пугает меня и смешит одновременно.

Мы вновь сталкиваемся глазами, я улыбаюсь паранормальному количеству глупостей в своей голове, и он… он улыбается мне в ответ! Первый и единственный раз за весь вечер он улыбается. Хотя, если быть объективной, эту улыбку сложно назвать приятной: скорее, она – линия рта, сведённая судорогой внезапно нахлынувшей, незваной радости.

Ты ледышка, да, Эштон? Ты дикий, странный, но такой притягательный… Ты горький, тёмный, твёрдый швейцарский шоколад, не так ли? А мне впервые в жизни, впервые в моей истории, хочется тебя растопить и съесть! Потому что на самом деле, ты невыносимо сладкий и нежный, но никто ведь об этом не знает!

– А Эштон теперь будет жить с нами? – Аннабель, похоже, решила осиротеть сегодня – и мать и отец от её вопросов приобретают такой вид, будто оба на грани инфаркта миокарда.

– Мы ещё не говорили об этом, но обязательно обсудим, – поспешно отвечает отец.

– Эштон, у нас полно свободных спален! – подключается мама, но Алексу её инициатива явно не по душе, он кладёт свою руку поверх её, словно пытается остановить.

И наш гость всё это видит, подмечает каждую деталь, мечется взглядом от матери к отцу и обратно, впитывая любую их реакцию. А я слежу за его глазами и вижу всё то, что видит он.

Далее следует неловкий ужин, мама старается изобрести актуальную тему для беседы, расспрашивает Эштона о его жизни, интересах, о том, что он любит, а что нет, стараясь, тем не менее, глубоко не копать, чтобы, не дай бог, не задеть его чувства.

– А когда у тебя День Рождения? – внезапно подскакивает с вопросом Аннабель.

– 27 ноября, – нехотя и даже в некоторой степени небрежно отвечает Эштон.

– Невероятно! У них даже Дни Рождения почти совпадают! – наивно восклицает моя сестра, а я буквально давлюсь зелёной оливкой.

Да уж, сходств действительно более чем достаточно: карий цвет глаз, их разрез, идентичность линий бровей, скул, носа, губ. Эштон, пожалуй, чуть выше Алекса и самую малость уже в плечах, и цвет волос у него каштановый, а не чёрный, как у отца. Ну и, конечно же, Эштон моложе. Настолько моложе, что я не могу выдавить из себя ни слова за ужином, путаю вдохи с выдохами и, то и дело, давлюсь едой, вкуса которой не могу разобрать, потому что усердно ловлю каждый выданный Эштоном звук и смысл каждого произнесённого им с диким акцентом слова. Я потеряна для общества, потеряна для себя и для этого мира, центром которого для меня так неожиданно и так внезапно вдруг стал Эштон.

Алекс – красивый мужчина. Нет, не так! Алекс – очень красивый мужчина, настолько, что в четырнадцать лет меня угораздило в него влюбиться и, конечно же, избавиться от этой тинейджерской зависимости, от нездорового влечения мне смог помочь только сам Алекс. Мы с ним поговорили. Правда, это был разговор длиной в восемь часов: мы ездили в Ла Пуш, тихое, спокойное место, где Алекс любит размышлять, как он сам мне однажды признался.

В ту нашу поездку, в день своего излечения от первой в моей жизни влюблённости я узнала много подробностей из истории жизни своих родителей: мамы, Алекса и моего родного отца Артёма. Мама никогда бы не рассказала всех тайн, а самой мне никогда не бы пришло в голову, что в основе тех событий лежало одно очень большое чувство, что именно оно стало причиной пережитых семейных катастроф и потрясений. Обычные люди находят друг друга, встречаются, женятся, потом у них рождаются дети, у кого-то раньше, у кого-то позже, у моих же родителей всё не так: у них всё не просто сложно, а гипер-сложно.

Нашу семью не назовёшь обычной и уж точно не упрекнёшь в предсказуемости. Это такая семья, все четверо детей которой объединены не общими генами своих родителей, а их любовью друг к другу. Гены у нас разные, а дом и семья одни на всех. При этом своего отчима я люблю и ценю больше, чем родного отца, моя сводная сестра Аннабель обожает мою мать и недолюбливает собственную, а в сердце Алекса я занимаю больше места, чем сёстры, в чьих жилах течёт его кровь.

Впервые я задалась вопросом, почему в моей семье всё происходит так, как происходит, когда мне было двенадцать лет. Однажды в субботу, вернувшись с уроков по испанскому языку раньше обычного, я застала родителей целующимися на диване в одном из наших просторных холлов. Это не был типичный клевок в щёку, как у родителей моих подруг: мама и Алекс, мне показалось, были готовы съесть друг друга живьём. Таких поцелуев я даже в кино не видела. Некоторое время спустя я спросила у матери:

– Мам, а почему вы с Алексом расходились и жили порознь?

И она не сразу, но ответила:

– Потому что не могли жить вместе.

– Но вы ведь хотели? – мне требовалось понять логику взрослых поступков. Тем более, что я очень хорошо помню то время: как плохо мне было, как чахла и без конца болела мама, как Алекс уезжал на многие-многие месяцы и лишь изредка звонил мне, как снова женился, и как родилась наша с Лурдес сводная сестра Аннабель.

– Хотели, – уверенно ответила мама.

– Тогда почему развелись?

– Это сложно, дочь. Когда-нибудь я расскажу тебе, что произошло, но только для того, чтобы ты не повторяла моих ошибок. А сейчас тебе ещё рано вникать во все это.

Разговор на эту тему больше никогда не возникал, но это вовсе не означало, что мой интерес иссяк. Что ж, он был полностью удовлетворён в тот самый день, когда Алекс раз и навсегда положил конец моей навязчивой детской любви: он рассказал мне все в деталях. Ну, наверное, не во всех, но я все поняла. Осознала, что этот мужчина целиком и полностью, до конца своих дней, до кончиков своих волос, каждой своей клеткой и каждым атомом своих запахов принадлежит одной единственной женщине, и ею никогда не буду я или какая-нибудь другая девушка. Эта женщина – моя