Дневник гения - Сальвадор Дали

Я уже говорил, что стал стопроцентным сюрреалистом. Радея о чистоте совести, я решил довести свой эксперимент до логического конца. Я был готов действовать с таким средиземноморским параноидальным лицемерием, на которое, по своей порочности, был способен только я. Мне необходимо было в то время совершить максимум грехов, несмотря на то, что я был под глубоким впечатлением от поэмы "Иоанн Креститель", которую слушал во вдохновенном исполнении Гарсиа Лорки. Я предчувствовал, что тема религии позднее войдет в мою жизнь. Подражая Св. Августину, который не отказывал себе в оргиастическиких наслаждениях и распутстве и одновременно возносил молитвы к Господу, я взывал к небесам, приговаривая: "Ну, еще чуть-чуть…" Прежде чем моя жизнь стала такой, как сейчас,- примером аскетизма и добродетели, я держался за свой иллюзорный сюрреализм полиморфного искажения, стремясь продлить его хоть на несколько мгновений, подобно спящему, пытающемуся удержать последние минуты дионисийского сна. Ницшеанский Дионис, как терпеливый наставник, сопровождал меня повсюду, и я не заметил, как на его руке появилась повязка со свастикой.

Я никогда не мешал своему богатому и гибкому воображению приносить самые неожиданные плоды. Но они служили лишь подтверждением врожденного безумия. Вот почему я достиг большого успеха даже тогда, когда был лишь частью сюрреалистического движения, каждодневно завоевывая признание своей идеи или образа, который якобы "сюрреалистической манере" не соответствовал. В действительности, я предпочитал поступать против их желаний. Им не нравились анальные зоны — я старался надуть их и изобразить множество таковых, в основном в макиавеллевском духе, тщательно вуалируя. Если я создавал сюрреалистический "объект", в котором фантазии подобного рода отсутствовали, то символическая его функция носила анальный характер. Чистому и пассивному автоматизму я противопоставил активный импульс своего метода параноико-критического анализа. К тому же я противопоставлял энтузиазм Матисса, абстрактные тенденции и ультрарегрессивную разрушительную манеру Мейссонье. Чтобы внести изменения в мир обычных бытовых форм, я занялся созданием предметов быта "в стиле 1900" годов, образцы которого коллекционировали мы с Диором; увиденные "новым взглядом", они когда-нибудь вернутся к нам.

Тогда же, когда Бретон ничего не хотел слышать о религии, я стремился, разумеется, создать новую религию, которая будет одновременно садистской, мазохистской и параноической. Идея этой религии пришла мне в голову после чтения работ Огюста Конта. Может быть сюрреалисты смогут достичь того, чего не смогли добиться философы. Но прежде всего я должен был привлечь к мистицизму будущего верховного жреца новой религии — Андрэ Бретона. Я пытался объяснить ему, что идеи, которые мы проповедуем, верны, но их необходимо дополнить элементами мистического и религиозного характера. Я полагал, что теперь мы вернемся к концепции апостольской романо-католической религии, которая постепенно начала завладевать мною. Бретон с улыбкой принял мои объяснения и посоветовал обратиться к Фейербаху, философия которого, как мы теперь знаем, грешит идеалистическими недостатками, но тогда мы не понимали этого.

Пока я изучал Огюста Конта, дабы возвести мою новую религию на надежной основе, из нас двоих Гала оказалась большей позитивисткой, чем я. Целые дни она проводила в живописных лавках с торговцами антиквариатом и реставраторами, покупая кисти, лаки и все что мне было необходимо, чтобы начать работать. Конечно, я не желал ничего и слышать о технических вопросах, ибо творил далиниевскую космогонию с ее жареными яйцами, повисающими без сковородок, ее галлюцинациями, светящимися кругами ауры ангелов, с ее реминисценциями внутриутробного рая, потерянного в день моего появления на свет. Я не успевал все это записывать подобающим образом. Довольно уже того, что для меня все было ясно. Грядущее поколение увидит мою работу полностью завершенной. Гала не соглашалась со мной. Как маленькому ребенку, который плохо ест, она говорила: "Дали, малыш, попробуй Это что-то совершенно необычайное Это светло-желтая краска, не жженая. Говорят, этой краской писал Вермеер". С раздражением и неохотой я попробовал. "Да Эта краска недурна. Но ты ведь прекрасно знаешь, что у меня нет времени заниматься такими пустяками. У меня есть идея Идея, которая потрясет весь мир и, главное, сюрреалистов. Никто не сможет возразить что-нибудь против нее. Я уже не раз думал об этом — о новом Вильгельме Телле Речь идет о Ленине… Я напишу своего Ленина, даже если меня выгонят из сюрреалистической группы. Он будет держать на руках маленького мальчика — меня, на которого будет плотоядно взирать. Я закричу: "Он хочет съесть меня" Я не собираюсь сообщать об этом Бретону",- сказал я, углубившись в свои видения…"Хорошо,- тихо проговорила

Гала. — Завтра а принесу тебе желтую краску на лавандовом масле. Только бы удалось ее достать. Но мне хочется, чтобы ты ею писал своего Ленина".

…Я был разочарован. Мой Ленин не вызвал шока среди друзей-сюрреалистов. Это и огорчило и раззадорило меня. Тогда я пойду еще дальше и попытаюсь сделать что-то совершенно невероятное. Только Арагон возражал против моей "думающей машины", окруженной бокалами горячего молока.

"Довольно трюкачества, Дали — воскликнул он гневно. Теперь молоко будут давать детям безработных". Но Бретон поддержал меня, Арагон же выглядел довольно нелепо. Даже мое семейство посмеивалось над ним. Но тогда уже он был последователем отсталой политической концепции, которая привела его туда, где он теперь, т. е. в никуда.

В это время появилось слово "гитлеризация". Я написал нацистскую няньку за вязанием. Она попала в большую лужу. По настоянию одного из моих ближайших друзей-сюрреалистов, приписал ей нарукавную повязку со свастикой. Я никак не ожидал той бурной реакции, которую эта эмблема вызвала. Меня это настолько взволновало, что я распространил свои бредовые видения на личность Гитлера, который мне всегда казался женщиной. Много картин, написанных в этот период, было уничтожено во время оккупации Франции. Я был очарован мягкой повадкой, сутуловатостью Гитлера, его тесно облегающей формой. Всякий раз, когда я начинал писать кожаный ремень, переброшенный от пояса через плечо, мягкость, нежность плоти Гитлера, втиснутой в военный мундир, приводила меня в состояние экстаза, вызывала бурное сердцебиение,- чрезвычайно редкое для меня ощущение, которое я не испытывал даже занимаясь любовью. Полнокровная плоть Гитлера, которая напоминала мне пышное женское тело с белоснежной кожей, восхищала меня. Сознавая тем не менее психопатологический характер этих восторгов, я с трепетом внимал шепоту, раздававшемуся в моих ушах: "Да, на сей раз я верю, что я на грани настоящего сумасшествия"