Ни цветов ни венков - Мейлис Керангаль

Тропинка исчезла, лес сделался реже. Река была близко. В лицо ему пахнуло свежестью. Вскоре в просветах между ветвями замелькала вода, тихо колеблемая течением. На берегу вверх килем лежала лодка. Чистая, выскобленная, сухая — но Финбарр не стал ломать голову над этими чудесами, так ново все было в нем со вчерашней ночи, так дико казалось, что в день своего шестнадцатилетия он бродит тут по лесу в темноте, пока дружки из Сугаана и Белгули ищут его, чтобы пойти опрокинуть пинту-другую, они устроили, чтобы именинник мог навестить ту шлюшку с завода, — рывком он перевернул лодку и обнаружил под ней два весла и пару уключин, конечно же, смазанных, их вкрутить, и готово. Он побросал все в лодку и потащил ее к воде. И только тут его кольнуло сомнение. Он никогда еще не спускался на воду на ночь глядя, он не умеет плавать. Река неторопливо струилась вдоль берегов. Уж не спятил ли я, подумал Финн и улыбнулся. Вчерашнее возбуждение не давало ему покоя, обдавало жаром, и от этого путались мысли и чесались руки. Финбарр Пири запрыгнул в лодку, оттолкнулся от берега и, раздвигая веслами ветви и колючие плети, медленно выплыл из мангровых зарослей.

Когда, мокрый до нитки, Финбарр наконец-то вышел на пристань, дома все стояли настежь, повсюду горели наддверные фонари, люди высыпали на улицу и сбились в группки. Никогда еще по корявым улочкам Квинстауна в столь поздний час не мчалось столько лошадей, волоча кэбы, коляски, скрипучие колымаги. Новость о том, что «Лузитанию» протаранила торпеда, разнеслась, как по дорожке из пороха. К месту крушения немедленно выслали крейсер «Юнона», буксирные суда «Стормкок» и «Вэрриор», были задействованы все траулеры, стоявшие в порту на причале. Горечь отступила перед возбуждением. Весь Квинстаун слился в едином порыве, все рвались в бой. Реквизировали все комнаты в гостиницах, крытый рынок, давно уж не действующий, превратили в мертвецкую. Все кричали, командовали, распоряжались. С чувством поддерживали за плечи немногих выживших, мгновенно сделавшихся героями. Растирали их сухими полотенцами. Поили грогом с горячим вином. Расспрашивали. Молчали. Рассказывали все заново. Кляли Германию и торпедные подлодки.

Финбарр вошел в первый же паб и стал проталкиваться между чужими спинами. Теснота была страшная, посетители крепко пахли взопревшим исподним и во весь голос толковали о числе жертв и репатриации выживших. Среди них выделялся один молоденький, в узком полосатом пиджаке, на поясе у него сверкала пряжка в виде подковы. Он представился: репортер, прибыл освещать кораблекрушение. И обронил, как бы в воздух, что в Квинстаун направляется представитель Кунарда, — с пакостной дрожью в голосе, событье-то из ряда вон. Другие качали головами. О мертвяках пусть подумают, заметил, побалтывая кувшином, малый за стойкой, с угреватой физиономией, гнилыми зубами и налитыми кровью глазами, сколько их теперь плавает между мысом Кинсейла и Коркским заливом, поди всех разыщи. Финбарр прислушался, глядя в пол, публика в пабе взбудораженно переминалась. Что ж, он готов, хорошо, что додумался спрятать лодку за пирсом; вот он и повзрослел, дождутся его теперь в Сугаане, как же. Попыхивая желтым дымом, он краем зрения заметил чемодан и две ножки в ботинках, безучастно поставленные на перекладину стула. Он поднял глаза: боком к нему, неестественно прямо держа спину, сидела девица в сером пальто и сиреневой шляпке. Перед ней стояла полная до краев кружка. Явно заблудшая, а в пабы, видно, не ходит и пиво не жалует. И приехала ради кого-то с «Лузитании», это тоже как пить дать. Совсем ошалела в этом бедламе. Ее толкали, она вяло отодвигалась и снова занимала прежнее положение, задевали шляпку — равнодушно оправляла ее и роняла руку. Никому не было до нее дела. Финбарр уже не раз наклонялся над стойкой, чтобы разглядеть ее мордашку, но отсюда было видно только пряди волос, падающие на чересчур бледные виски. Одно пиво, второе, третье, Финбарр пил, глотки вокруг разорялись, а девица и не думала поворачивать головы.

Вслед за всеми Финбарр вышел на узкую уличку. Ночь была яркая, небо чернильно-синее, в вышине дрожали звезды. Молодчики с репортером во главе устремились в порт, гомоня так, что чертям тошно. Вдруг — и не слышно было даже семенящих шажков за спиной — Финбарра обогнала девица из бара. Шляпка на ней подпрыгивала, чемодан колотил по ногам, она неуклюже спотыкалась на мостовой — неловкая, жалкая, видать, одурела от горя. Чуть погодя раздался ее голос: она просила тех впереди ей помочь. Голос дрожит, девчонка явно кого-то ищет. Мужчину, своего мужчину, ясное дело, бедняжка, у нее есть деньги, она заплатит. Нужно просто вернуться туда. Где затонул лайнер. Луна полная, в море светло как днем. Он был на борту «Лузитании». Молодчики молча переглянулись. Сунули руки в карманы, скребут носком землю. Та еще компания — юнец в поясе, с жадно отвисшей губой, шкодливый пацан в кепке, стоит, лыбится, толстяк-забулдыга с короткими ручками — разглядывают ее, гнусно подталкивают друг друга локтем: совсем рехнулась девица, да ни за какие тыщи. Придется подождать до завтра, мисс. Ничего не поделаешь. У репортера ходит туда-сюда кадык, глаза обшаривают ей грудь, оценивают всю ее чудную фигурку. Тощая, да и жалкая. Подкова на поясе поблескивает в темноте. Повремените до завтра, мисс. Они с гоготом ушли. И тогда девчонка повернулась к Финбарру. Уж такая, наверно, образина, думал он, раз те парни ее даже не поприжали, и то правда, тревога часто отталкивает, — что аж сердце захолонуло, когда увидел ее лицо.

Подошла к нему так близко — еще немного, и двинула бы ему своим чемоданчиком, не отступи он назад, схватила за руку — а она сильная, удивился он, такая тонкая, костлявая лапка, ручонка, он даже плечо потер, больно, — ты, да, ты, помоги мне. Жутковатое белое лицо сердечком — ну и черепушка, это же надо, умора, острый подбородок, бледная, как молоко, вылитая сова-сипуха — смоляные глаза блестят, волосы растрепаны. Еще чистенькая, хотя платье уже не первой свежести, видно, с дороги — как станет известно, Теодора Доун выехала из Корка с чемоданчиком из папье-маше, который держала на коленях, чтобы никого не обеспокоить, и весь путь, прильнув лбом к оконному стеклу, беззвучно шевелила губами, другие пассажиры думали, что она молится. В шляпке, без перчаток, ломает пальцы. У меня есть лодка, сказал Финбарр. Они двинулись к насыпи. Она шла, вся подавшись вперед, опережая его на полшага, а он рассматривал ее шею, спутавшиеся пряди, бьющиеся жилки, грошовые серьги в ушах, дрожащий выступ подбородка. Не то чтобы она была хороша собой — она была жуткая, даже страх пробирал, — но девиц, как она, он прежде не видел. Мещаночка из городских, нервная, пожалуй, швея. Ленты, сборчатый корсаж, пристяжные воротнички. Они вышли на пирс. По огромным лужам бежала волнистая рябь, но девчонка и бровью не повела, ступив в воду. Финбарр первым оказался по другую сторону дамбы, где в темноте громоздились обломки скал. Ни отблеска портовых огней не лежало на этих сырых, обомшелых уступах, там и сям щетинившихся острыми гребнями, — он чувствовал их под ногами. Шаги за спиной стихли. Он обернулся: присев на корточки на краю пирса, она клацнула замками, открыла чемоданчик, достала фонарь, хлопнула крышкой — каждое движение еще резче очерчивало угловатый силуэт — и разом выпрямилась, высокая, черная тень в свете фонаря, широкий подол открывал костлявые лодыжки. Она посветила ему в лицо и залилась смехом, когда он прикрылся рукой. Смех звонкий, язвительный, девчонка дурачится. Подсоби-ка мне. Финбарр подошел и подал ей руку — впервые в жизни он помогает девчонке, — но она вдруг повалилась на него всем телом — легкая, как пушинка, пахнет стиркой, — он обомлел, но подхватил ее. Она все смеялась, и резцы ее вспыхивали, как светлячки в кладбищенском чертополохе. Она знала, что ему страшно. Страшно тебе? Финбарр не ответил — да и что тут ответишь, его колотило от страха и в то же время властно тянуло вперед, — и в свете фонаря зашагал к своей посудине. В этом месте море намыло посреди скал плоский, чуть не вровень с водой, бережок и теперь перебирало мелкую гальку. Финбарр стал толкать лодку: заскрежетало, посыпалось, девчонка шла следом. Ухватившись за борт, она все глубже входила в ледяную воду, лишь повыше выбирала мокрый подол — он мельком глянул: ляжки белые, тощие, под чулками остро выпирают коленки, — наконец влезла в лодку, забросив сперва чемодан и фонарь. Сели друг против друга, Финбарр — на весла, спиной к берегу. Когда мол, наконец, остался позади, тьму снова прорезали лучи городских огней, и страшное лицо девчонки осветилось. Она раскинула руки и держалась теперь за края лодки, как распятая, — из-под шляпки лезут-топорщатся пряди, пальто застегнуто под горло, ноги под набрякшей юбкой дрожат.

Они удалялись от берега. Море было тихое, лодку не качало, и Финбарр ритмично работал веслами. Он неотрывно смотрел на воду, точно прикидывая, где оттолкнуться в следующий раз. Только размеренность движений да плеск весел, ухающих в воду, убеждали его, что все это наяву, и он цеплялся за весла что есть мочи, стараясь грести в такт биению сердца. Он знал, что неспособен обдумать происходящее, — едва ли он сознавал, что там, на выходе из пивной, почувствовал в девчонке решимость, не уступающую его собственной, едва ли видел в ней путь к спасению, но хоть лодка и уносила его все дальше от берега по водам, поглотившим огромный корабль, он чувствовал, что силы в нем медленно прибывают: чем темнее становилось вокруг, тем больше он расправлял плечи. Иногда он воровато взглядывал на нее — манил свет: светлое пальто, светлая шляпка, светлая кожа, — и видел перед собой все, что было ему незнакомо, смутный континент, другой мир, сияющий шар, который — только протяни руку — крутился перед ним накануне, и вот все это собралось в лодке: посреди моря, глухой ночью — девчонка, спокойная, в шляпке, руки раскинуты, грудь выставлена вперед, спина прямая — и куда девалась давешняя бедняжка.