Кадын - Ирина Богатырева

— Очи!

— Согдай!

— Ак-Дирьи!

— Ильдаза!

— Таргатай!

Старшая дева была жива, и тяжелая рана в голову не остановила ее. Девы залечат эту рану, я знала. Но из всего чертога осталось, кроме нее, только одиннадцать дев.

— Их доля прекрасна, — скажет потом мне старшая дева. — Их доля светла и завидна. Я же не знаю, зачем оставил меня бело-синий в этом мире. Я не хочу жить и стареть.

Согдай я нашла среди мертвых, но глаза ее еще были живы. Я заглянула в них — она меня не узнала. Земля под ней пропиталась кровью, но сердце билось и дыхание исходило. Талай, склонившись над сестрой, поднялся и сказал:

— Ей не жить. Отпусти ее, царевна. Пусть идет в бело-синее. Она не имеет вины перед тобой.

— Она никогда не имела вины, конник. Только любовь к ней живет в моем сердце, только свет — в памяти. Это не я распорядилась ее долей.

Я наклонилась над ней и положила ладонь на ее теплые, еще живые глаза. Мягкая улыбка коснулась красивых губ моей доброй сестры-воина, так улыбаются, когда видят хорошие сны. С ней она и ушла в бело-синее.

Очи была среди живых. Она была с Камкой. Из всех только они никого не искали по полю, не собирали имен. Камка сидела на земле, закрыв глаза и запрокинув тяжелую голову. Ее уши полны были голосов и криков, ее сердце — печали, она провожала павших и не обернулась, когда я подошла. Я не стала тревожить ее. Очи осталась с ней рядом, мы с Талаем ушли.

Еще долго ходили люди, собирали тела мертвых, находили живых, и все шли на наш берег. Уже и растущий месяц нырнул за гору, и теплая наступила ночь, а голоса все не прекращались, имена летали над степью. Потом один за другим вспыхивать стали прощальные костры, и плач поплыл. Один за другим уходили воины в бело-синее, и мы отпускали их с миром. Лишь те, у кого оставались в чертоге родные, с кем проститься еще не успели, были сложены в повозки и отправлены к станам. Люди не хотели медлить, люди не хотели оставаться в этом месте. Степские ушли, и наши уходили тоже. Где же тогда была победа? В чем была наша победа, спрашивала я себя. И сердце не знало ответа.

— Где царь? — услышала я вдруг знакомый голос. Мы сидели с отцом в шатре и молчали, глядя в слабый огонь. Царь не тронулся с места. Я поднялась сама и вышла.

Конник на пегом Камкином коньке подскакал к шатру. За ним спешили еще несколько темных всадников.

— Царевна, — сказал первый, спрыгнул с коня и опустился на колено передо мной. Это был Эвмей, чужеземец, принявший в эту весну наше посвящение. — Царевна, моя линия взяла большую добычу, — сбивая дыхание, говорил уставший Эвмей. Но его речи были полны радости, это никак не походило на ту скорбь, что разлилась в ночи. — Мы преследовали отступающих и отбили много коней и скота. Там есть и оружие, и пленные. Одна повозка полна вещей, мы не смотрели, что там.

— Я знала, друг, что тобой можно будет гордиться в первом же бою, — сказала я. И он услышал мой глухой голос, все понял и затих сам. — Спроси у людей, они покажут тебе место, где мы собираем добытое. Оставь там обозы, оружие и скот. А пленных поделите между собой с воинами вашей линии и еще возьмите себе по коню.

Он хотел поклониться снова, но я остановила его:

— Иди отдыхать сейчас, друг, а утром приходи на поминальную трапезу: мы станем провожать моих братьев. Ты знал Санталая.

Он кивнул и удалился. А я вернулась в шатер, и ночь мы провели с отцом без сна, почти все время в молчании, лишь порой вспоминая братьев и говоря о них.

Наутро сложили костры. Только среднего, Велехора, увезли в стан, там были его жена и дети, кто не простился с ним. Родные всех других братьев согласились проводить их прямо здесь, не возвращаясь к домам. Они собрались, зарезали трех молодых кобыл и коз и варили их мясо. Красных петухов принесли и пустили ходить на войлоке, кидая им крошки. На костры положили к братьям их коней, оружие, одежду, вареное мясо и хлеб на блюдах, сосуды с хмельным молоком — все то немногое, что мы могли дать им прямо в походе.

Все родные прощались молча, только жена Бортая рыдала и бесновалась. Так не принято у нас, если воин погиб в бою, а не дома умер. На нее было тяжело глядеть, и отец велел увести женщину, когда пришло время зажигать костры. Когда ее проводили, упирающуюся, мимо меня, она обернулась и закричала неистово:

— Ты! Это все ты! Ты! Ты! Лучше б тебе было мертвой родиться!

Я не ответила ей, тяжкой болью мое сердце заныло.

Отец последним обошел сыновей, заглядывая каждому в лицо. Возле Санталая он стоял дольше других, словно говорил ему в сердце прощальное слово, и мне страшно было от его молчания, от его взгляда. Мне хотелось самой лечь на костер.

По сухим веткам пламя быстро побежало, затрещало лапами смолистого кедрача, и скоро тел уже не было видно, улетали в вышнее мои братья и духом, и телом — с дымом, с пеплом.

— Санталай! Бортай! Стибор! Истай! Астарай!

Я закрыла глаза и молча глотала слезы.

В тот же день я нашла Ак-Дирьи.

Стан еще был полон людьми, но все больше обозов тянулось к домам. Отец занялся дележом всего добытого. Мы с Очи взялись объехать стоянки и созвать воинов и вождей линий к отцу. Все раненые были в одном месте, чтобы их легче было найти лекарям. Мы возвращались оттуда, и вдруг Очи присвистнула:

— Смотри-ка, царевна! Не знакома ли тебе эта дева?

Я обернулась и увидела Ак-Дирьи: в женской одежде, в огромной юбке вылезала она из шатра. Увидела нас и вдруг вприпрыжку, подхватив юбку, кинулась наутек. Мы хлестнули коней и вмиг догнали ее, окружили.

— Куда ты бежишь, сестричка? — смеялась Очи недобрым смехом. — Те, смотри-ка, какое брюхо! А где же твой добрый муж? Оставалась бы в стане, матушка, зачем ты здесь нужна добрым воинам? Даже за ляжку тебя не пощипать!

Она хохотала и издевалась грязно, по-мужски, гарцуя вокруг убитой страхом Ак-Дирьи. Мне же было не до шуток. Я видела труса перед собой, труса из Луноликой матери дев, и мне хотелось ей плюнуть в лицо, растоптать конем. Я достала нож и полоснула по ее круглому животу — из подложенной под юбку подушки вывернулась сухая трава. Ак-Дирьи завизжала истошно, будто ее и вправду зарезали.

— Вырядилась беременной! Тварь! Мерзавка! Блевотина люда! Думала укрыться от боя?! Вместо твоей жирной спины стрела нашла честного воина. Зачем ты осталась жива? Зачем не легла сама на свой меч?

Она завыла по-песьи и повалилась наземь, стала орать и кататься. Наши кони шарахались и не желали стоять рядом с ней.

Я хотела убить ее тут же, но Очи остановила:

— Пусть Камка судит.

Мы подняли ее с земли и плетками заставили идти вперед. Камке даже не пришлось ничего объяснять, она сразу все поняла. Ак-Дирьи застыла от взгляда Камки, вся жизнь, казалось, оборвалась в ней. А та закинула голову и стала спрашивать духов, после чего произнесла одно только слово, направив его, как удар, в грудь Ак-Дирьи. Это было ее тайное имя, и, услышав его, она завизжала, закричала, упала на землю, стала кататься в пыли, выть и царапать себе лицо — духи принялись пожирать ее, лишенную имени, открывшую доступ к сердцу.

— Казните ее как предателя, — сказала Камка и отвернулась.

Орущую, безумную девицу без имени отвели за стан и разорвали конями. Ее останки не отдали огню, ее не проводили в бело-синее.

Еще несколько дней мы с отцом жили у Зубцовых гор, завершая все, расставляя дозорные стойбища по границе со степью, деля полученное добро между людьми, одаряя героев, распоряжаясь ранеными. Все это время шатер Камки рядом с нашим шатром стоял, и часто с глазу на глаз они беседу вели: царь, вождь люда, и Кам, вождь духа. Когда же все стало ясно и доделано, так же вместе двинулись мы в царский стан, и в нашем доме не я, а Камка зажгла очаг от походной чаши-Табити. Она и Очи остались у нас тогда.

Наутро отец отправил вестников за главами родов, желая собрать их для совета, а после отпустил всех служанок, кроме мамушки, из дому, велел не пускать просителей, которых много съехалось в стан, ожидая отца, подозвал меня, и Очи, и Камку, и стал говорить так:

— Мое время подошло, и время того люда, который я привел в эти горы, кончается тоже. После этой войны люд не сможет быть прежним. Много лет назад мне сказали то духи, и вот все сбылось. Из всех моих детей бело-синий оставил мне лишь дочерей. Я повинуюсь его воле, я оставляю Ал-Аштару своей наследницей.

— Царь, зачем ты говоришь это сейчас, зачем прощаешься? — перебила я его. — Твои силы еще с тобой, твои люди ждут от тебя решений и благодарят за то, что ты остался жив после этого боя.

— Я остался, чтобы не было споров между наследниками. Силы мои ушли уже в бело-синее вместе с моими сынами. Пустой бочонок мертвым грузом лежит за домом, кому это надо, дочь?

— Скажи ей, царь, все, — сказала вдруг Камка. — Она не понимает.

Отец кивнул.

— Тебя последней, Ал-Аштара, послал мне бело-синий прежде, чем умерла твоя мать. Я не стал брать в дом новую женщину и решил уже не иметь больше детей. Но скоро после этого пришла она, — он указал рукою на Камку, с закрытыми глазами слушавшую его. — Она — настоящая мать всего нашего люда, потому что она дает имя и защиту, а другие женщины — только жизнь. И она сказала то, что ей стало известно от духов, что свершается сейчас перед нами: она сказала о великой силе, идущей со степи, о сильнейшем ветре, который унесет в бело-синее не только всех моих сынов, но и большую часть люда, а другую изменит так, что прежними им не быть.