Мясная лавка в раю - Джеймс Хэвок

Пока его труп, завернутый мумией в конфискованный драный флаг Соединенного Королевства, засовывали в рундук, я вгляделся в дугу облаков, где сверкали и двигались лица демонов, угрожая разрухой. Графитное море расширилось до бесконечности, опийной и литургической. От этой амниотической сцены рассудок мой конвульсивно сжался, охвачен виденьями королевы акул, узревши свое проклятие в урагане ее неутолимого голода, но чувствуя стимул исследовать бездны ее собора в поисках тайных опочивален. Глаза ее были глазами моей мамаши.

Той ночью прилив вздыбил водные смерчи, сосущее небо затмилось от ветра, который когда-то выпорол сгнившие костяки Билли Брэнди и его молодцов, болтавшихся в Гавани Казней, потом распахал океанскую мертвую гладь, набирая скорость за долгие дни и недели, удвоился в Индии, где укрыл солнце за линзой гнойного меда, сквасивши козье молоко прямо в вымени, а теперь выдохся и завалил нас лавиной виселичного мяса и отвратительных, одутловатых опарышей. Тот, кто поймал их губами, выблевал все свои ромовые кишки, остальные пытались их вычесать пальцами прямо из сальных косиц и кудрявых бород, сапоги топотали, все бросились к помпам, чтоб смыть эту белую чуму в бушевавшее море. Луна была полной и ледяной, и висела, макая свой нижний край. Откуда-то с севера выплыл горестный гимн китов, нашел антифонию в наших трюмах, выжег наше отчаяние.

С Мартиники виселица манит нас пальцем, горячий ошейник и кат; чтоб овладеть своей собственной смертью, нам надо заполнить летальное зеркало океана, увидеть белые черепа своих глаз. Отныне мы поплывем как один, и избранный править будет равно служить. Так говорил Караччоли, купаясь в прохладном милосердье рассвета, и, узрев свою автократию, команда возликовала, а я, кто скорей бы дал содрать с себя кожу, чем согласился таскать с собой имя - это ужасное клеймо человека - выбрал слово Миссон своим боевым псевдонимом, и объявил без всяких обиняков, что Миссон есть фантазм и галлюцинация в скованных разумах псов, что охотились в древних тундрах, где почва блевала фигурами из кипящего камня, сражаясь с лавовым небом, проклятым кожаными крылами, паучьими жвалами, гейзерами змеевидной серы.

Ле Тондю, ныне ставший военным советником, вздумал поднять черный флаг, как если б мы были каким-то кортежем грачей, эмиссарами из седьмого Ада.

Мы не оденем лик смерти, сказал я, не убоимся печальных Саргассов. Отныне нок-рея, киль и кат объявляются ветхой рухлядью, ибо никто боле не согрешит против братьев своих, а вы и есть эти братья, и мы накормим врагов. Те, что пляшут под дудку своих цепей, вольны звать нас пиратами, но флаг наш будет из чистой слоновой кости, и слово СВОБОДА будет нашито на нем чистым золотом. Наше бдение абортирует рабство, высветлит тусклость людских сердец. Этой ночью мы бьемся на берегу Испании.

Всем были розданы опийные трубки, многие, развалясь в гамаках, мычали в мечтах о закопанном громе и океанских щедротах в аркадах, мерцающих серебристым туманом, все прочие переплелись, словно плотский ковер, сверля жопные дыры, забитые жеваной лимфой дешевого табака, сося головки хуев со вшами под крайнею плотью, кровавая бойня в их мыслях и сперма в щелях их зубов. Караччоли стянул свою рясу, и Жан Бесас, чьи голые плечи были опутаны арканами шрамов, иглой и чернилами выколол на его руке орхидеи, молнии и волков, а падший священник тем временем декламировал гимны огня и содома. Его пророчества канули в прошлое; мы дрейфовали вне времени, вне богов, вне вины, без рабов и хозяев, сквозь горящую дымку, покуда солнца кровоточили над землями запада, и звездные пояса связали нас золотым заветом.

Глава Вторая

НЕДЕЛИ мы плыли в сторону ночи, гнали Алголь за грань угасания. Караччоли потчевал нас повестями о подвигах Жиля де Рэ, что в собственном замке в Тиффоже жрал нежное мясо младенцев, пока крепостные рвы не наполнились их костями, и Уильяма Кида, что топал по Золотому Берегу и хоронил свои клады, как дикая кошка, что прячет помет. Однажды в полдень, неподалеку от Святого Кристофера, Фурре издал крик в своем вороньем гнезде, и через час мы нагнали английский шлюп под названьем Грифон, зацепили крюками и подтянули к себе. На борту его стадо христиан-пилигримов склонило колени в молитве, видимо, ожидая забоя, а может, и кольцевого проклятия содомии. Банда наемников везла их в пустыню. Мы облегчили их посудину ровно на две бочки рома и шесть свиных голов сахара, и благословили на куда уж как более доскональную смерть, в честь чего старина Миньон дал салют из тринадцати пушек.

Один из их узников прыгнул к нам на борт - изрезанный шрамами, страшный как смерть молодчик, который сказал, что его зовут Вильям Брим, и что он служил юнгой у Жана Пети до того, как английский флот уничтожил его. Они гнали француза до самого Тауэра и вздернули на цепях задушили горячим ошейником со спущенными штанами засунули в жопу красную кочергу, кровавые вороны каркали в Ад, пока в главной башне Джэнглз-ведьмак вытягивал дыбу на три зарубки. С соломой в желудках парней повезли на телеге мимо глумливых лебедок к доминиканцам, подвесили за лодыжки к балкам покрытым синим говном голубей и инеем из полярного коридора, и дюйм за дюймом всплыла баржа смерти с палачом в капюшоне прибитым скобой для острастки, топор засвистел как неистовый жнец когда он взялся срубать плоды один за другим, кровь забрызгала палубу вытекла в гнусные желоба, разукрасив цветами речное лицо. Бейлифы вздели головы на колы и выставили перед злорадною чернью чтоб та оплевала их, а меня, слишком юного для мясорубки, отправили в Корниш на рудники и пятнадцать суток спустя я выскользнул из цепей и хотел перерезать тюремщику горло но передумал, ибо это был бы уже не мятеж а убийство а в нем я был неповинен. Я занимался контрабандой в Польперро в течение трех сезонов покуда акцизное управление не зашвырнуло меня на тюремный корабль, где заклеймило каленым железом. Он показал иероглифы (ouroboros - нигде не нашел) вздувшейся сморщенной плоти, свою негодяйская шею, горевшую от веревочных шрамов, и - на руках - пеньки пальцев, которые, якобы, все еще гнили в Брисбене. Он рассказал о рифах морской свиньи, о сифилисе и о том, как однажды ночью смерть забрела в трактир Адмирала Нельсона, выдула чертову дюжину пинтовых кружек горького пива и сгинула с первыми петухами. На другой день, рассказывал он, мы увидали в магической призме нарвала в венке из дохлых бакланов, и тут же смерч заграбастал посудину в воздух и опустил нас только у самых Самоа. В ответ на это наш Пьер показал свою шею в вышивке из коричневых крапинок. Это суть метки и жупелы нетопырей, белых, как сперма, гнездящихся в брюхе моря. Рядом с Финляндией есть затонувший вулкан, в его ропчущей ране - замерзшие гейзеры, грозные конусы дымного льда, по одному из которых я спустился макакой, выбив себе кулаками ступеньки, с лицом, голубым как яйцо зуйка. На дне была катакомба из пемзы, с крышей сосулек, где вверх ногами висели нетопыри. Не успели ребята выволочь меня вон, как тринадцать чудовищ покрыли меня броней из слоновой кости. Той ночью полночное солнце пурпурным лучом озарило дыру, и оттуда их вылезла целая тысяча, как белоснежный навоз из очка Сатаны.

Брим вытащил из мешка полосатого кота, что шипел. Этот Бес - крысолов, он надрочен на неприятности, и если у ваших крыс - крылья, то эти вот когти порвут их к хуям. Зверюга рванулась, скакнула на палубу, и впредь ее видели лишь по ночам, среди кучи-малы обезглавленных крачек и грызунов; так Билли Брим стал нашим экстерминатором.

После того мы пять дней бороздили распухшее море крови. Небо заптичело и налилось желчью, и в его саване раком торчал коренастый, нечистый шлюп с полночными парусами; название было гравировано рунами, что я не смог разобрать, и из всех его дыр и щелей всемогуще воняли сырые морские кишки. Тигровые акулята кувыркались в его кильватере. То был китобойный бот, плавучая бойня, чей экипаж мясников, в чепраках недубленых плацент, блевал в море с носа, будто виверровый выводок; впалые лица, в холодных горбатых ожогах закопанных солнц, зареваны до анонимности. Клочья китов декорировали каждый дюйм того корабля; три здоровенных сердца были прибиты к бушприту, "воронье гнездо" нашпиговано титаническими глазами, отпиленные хвосты болтались по сторонам. Китенок, вынутый из живой матки матери, схожий по форме со спермой амфибии, гнил, свернувшись петлей.

В лиге по курсу загнанный кит подскочил над поверхностью с бешенством, втекшим в меня через глаз и зарядившим все мои клетки. Я сразу же понял, что китобои предали Кредо, забыли Завет и объявили войну самому Творенью, презрев свое право на человечность и правый суд. Миньон произвел оркестровку бедлама при помощи носовых пищалей, мы ломанулись с дредноутной скоростью за нечестивым вельботом, и с каждым пушечным залпом мощные струи гнилой требухи ударяли о водную гладь из дырявых бортов, как если бы шлюп был живым существом из обычного мяса. Затявкавшие убийцы нацелились в нас гарпунами, но как только мы оказались в пределах броска, их посудина затонула, и один за другим они плюхнулись в кровожадное море, давясь результатами своих преступлений и расчленяясь челюстями акул, пока мы крюками не вздернули выживших на борт.