Медленный человек - Джозеф Кутзее

Он молчит.

– Да и вообще, хватит обо мне. Я повторяю себе: «Терпи, Пол Реймент не просил тебя залезать ему на плечи». И тем не менее было бы чудесно, если бы Пол Реймент поторопился. Как я уже упоминала, силы мои на исходе. Вы себе не представляете, как я устала. И это не та усталость, которая проходит, стоит лишь хорошенько выспаться ночью в настоящей кровати. Усталость, о которой я говорю, стала частью моего существа. Она подобна краске, которая начинает просачиваться во все, что я делаю, во все, что я говорю. Я чувствую себя ненатянутой. Слово, которое вам знакомо, насколько мне помнится. Тетива, которая была натянута, обвисла. И это относится не только к телу – душа тоже ослабела, готова погрузиться в мирный сон.

Он давно уже как следует не разглядывал Элизабет Костелло. Отчасти потому, что смотрел на нее сквозь дымку раздражения, отчасти потому, что находит ее лишенной цвета и черт – точно так же, как находит ее одежду лишенной индивидуальности. Но теперь он пристально в нее вглядывается и отмечает, что она говорит правду: она похудела, кожа на руках обвисла, лицо бледное, нос заострился.

– Если бы вы только попросили, – говорит он, – я бы вам помог, в практическом отношении. Я готов помочь вам сейчас. Но что до остального, – он пожимает плечами, – я не колеблюсь. Я действую в темпе, естественном для меня. Я не исключительная личность, миссис Костелло, и не могу сделаться исключительным ради вас. Простите.

Он ей поможет. Он действительно этого хочет. Он угостит ее обедом. Он купит ей билет, проводит в аэропорт и помашет на прощанье.

– Вы холодный человек. – Она произносит это осуждающее слово легко, с улыбкой. – Вы бедный холодный человек. Я сделала все что могла, чтобы объяснить, но вы ничего не понимаете. Вы были посланы мне, я была послана вам. Отчего так произошло – бог его знает. Теперь вы должны исцелиться сами. Я больше не стану вас торопить.

Она с видимым усилием поднимается на ноги и сворачивает пустую сумку.

– До свидания, – говорит она.

Еще долго после ее ухода он сидит на скамейке, щурясь на реку, ошеломленный. Утки, привыкшие к тому, что их кормят, подходят совсем близко, поощряемые его неподвижностью. Но он не обращает на них внимания.

Холодный. Неужели он действительно кажется посторонним именно таким? Ему хочется протестовать. Друзья его поддержат – люди, которые знают его гораздо лучше, нежели эта Костелло. Даже женщина, которая была его женой, согласится: он желает другим добра, он желает всего самого лучшего. Как же можно называть холодным того, кто от всего сердца желает добра, а уж если действует, то по велению сердца?

Его жена не употребляла слова холодный. Она говорила совсем другое. «Я думала, что ты француз, – говорила она, – я думала, у тебя есть хоть какое-то понятие». Понятие о чем? После того, как она ушла от него, он годами ломал голову над этими ее словами. О чем французы – пусть и французы из легенды – должны иметь понятие? О том, что делает женщину счастливой? Что же делает женщину счастливой? Эта загадка стара, как загадка сфинкса. Почему же француз должен суметь ее разгадать – тем более такой сомнительный француз, как он?

Холодный, слепой. Вдох, выдох. Он не принимает это обвинение. Он не верит, что это правда. Правду не говорят в гневе. Правду говорят – если вообще ее говорят – с любовью. Глаза любви не обманываются. Любовь видит в любимом лучшее, даже когда это лучшее с трудом извлекается на свет. Кто такая Марияна? Медсестра из Дубровника, полноватая, почти без талии, с желтыми зубами и неплохими ногами. Кто, кроме него, глядящего глазами любви, видит под этой внешностью робкую газель с глазами как ягоды терновника?

Вот чего не понимает Элизабет Костелло. Элизабет Костелло считает его наказанием, призванным омрачить последние дни ее жизни, непостижимой епитимьей, когда она вынуждена говорить, декламировать, повторять. Она смотрит на него с отвращением, с неприязнью, с раздражением, с испугом – с чем угодно, но только не с любовью. Ну что же, когда он столкнется с ней в следующий раз, то преподаст ей урок. «Не холодный, – скажет он, – и не француз. Человек, который видит мир по-своему и который любит по-своему. К тому же человек, который не так давно потерял часть своего тела – не забывайте об этом. Будьте милосерднее, – скажет он. – Тогда, быть может, вы станете лучше писать».

Глава 21

Драго. Его все так же интригует то, что Драго не сознает, как он хорош. Он лишен и самолюбования, и рефлексии. С другой стороны, если бы он сознавал, насколько привлекателен, то утратил бы это выражение бесстрашной прямоты, этот взгляд воина.

Есть ли женский эквивалент прямоты Драго? Чистота амазонки? Бланка, его сестра, до сих пор неизвестная. Какова она? Познакомится ли он с ней когда-нибудь?

Нарцисс обнаружил в пруду двойника, от которого не мог оторваться. Каждый раз, как он улыбался, двойник улыбался в ответ. Однако каждый раз, как он наклонялся, чтобы поцеловать эти манящие губы, двойник исчезал в призрачной ряби.

В Драго нет нарциссизма – пока; быть может, никогда и не будет. И в Марияне нет нарциссизма. В своем роде восхитительная черта. Любопытно, что он влюбился именно в Марияну: ведь в прошлом ему всегда нравились женщины, которые любили себя.

Он же вечно не в ладах с зеркалами. Давно завесил тряпкой зеркало в ванной и научился бриться вслепую. Костелло особенно раздражала его тем, что снимала эту тряпку. Когда она отбыла, он тотчас же снова прикрыл зеркало.

Он завешивает зеркало в ванной не только для того, чтобы не видеть собственное стареющее, уродливое отражение. Нет, главное в том, что двойник, заточенный в зеркале, кажется ему скучным. «Слава богу, – думает он, – настанет день, когда мне больше не придется его видеть!»

Четыре месяца прошло с тех пор, как его выписали из больницы и позволили вернуться к прежней жизни. Почти все это время он провел, замуровавшись в своей квартире, почти не видя солнца. С тех пор как перестала приходить Марияна, он даже питается кое-как. У него нет аппетита, и неохота о себе заботиться. Из зеркала на него глядит лицо тощего, небритого старого бродяги. Вообще-то всё даже хуже. На столике букиниста на набережной Сены он однажды обнаружил медицинскую книгу с фотографиями пациентов из Сальпетриер: мании, слабоумие, меланхолия, пляска святого Витта. Несмотря на неопрятные бороды и больничные сорочки, он узнал в них родные души, далеко ушедшие по дороге, на которую и он в один прекрасный день ступит.

Он размышляет о Драго, потому что, проведя одну ночь в его квартире, Драго больше не появляется и не дает о себе знать. Он думает о зеркалах – из-за истории миссис Костелло о старике, превратившем Синдбада в своего раба. Миссис Костелло хочет подвергнуть его воздействию того или иного вымысла, который у нее в голове. Ему хочется верить, что после эпизода с Марианной он сопротивлялся ее планам, давал ей достойный отпор. Но так ли это? Он содрогается при мысли о том, что может открыть мимолетный взгляд, брошенный в зеркало: у него на плече ухмыляется, вцепившись ему в горло, старая карга с всклокоченными волосами и обнаженной грудью, размахивающая хлыстом.

Он должен написать Марияне письмо – на адрес ее золовки, или на домашний адрес, или где там она еще находится. Пожалуйста, не отворачивайтесь от меня. Что бы я ни сказал, я никогда это не повторю, обещаю вам. Это была ошибка. Я не стану делать попытки втянуть вас в близкие отношения. Не стану ухаживать за вами. Даже если вы делали для меня больше, гораздо больше, нежели того требует долг, я никогда не был настолько глуп, чтобы путать вашу доброту с любовью, с подлинным чувством. То, что я предлагаю Драго, а через Драго вам, – знак благодарности, и ничего более. Пожалуйста, примите это как таковое. Вы обо мне заботились; теперь я хочу хоть что-то вам вернуть, если вы позволите. Я хочу позаботиться о вас или хотя бы снять с вас часть бремени. Я предлагаю это потому, что в глубине души питаю к вам любовь. К вам и к вашим домашним.

«Ухаживать за вами». Пожалуй, она его не поймет. Ведь эта Марияна с Балкан, специалист по уходу, вынужденная говорить все время на иностранном языке, знает, что такое уход, и сама ухаживает за своими пациентами. Ведь аттестационная комиссия, наверное, говорила ей, что профессия, которой она будет заниматься, связана с уходом; что теперь ее дело – ухаживать за людьми. И вряд ли она знает о втором значении этого слова в английском: ухаживать за женщиной. Ее наставляли по поводу того ухода, который имеет отношение к сердцу, пожалуй, лишь в том случае, когда у пациента болезнь сердца.

Но разве его проблемы в последнее время не связаны с сердцем? Когда-то его сердце было самым сильным органом. Любые другие органы могли подвести – кишечник, печень, мозг, – но сердце, испытанное сначала на Мэгилл-роуд, а затем в операционной, должно было преданно служить ему до конца.