Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же мои родители волновались. Спустя четыре месяца после смерти Саро мое горе было все еще свежим. Мой папа, по-прежнему юрист и специалист по техасскому здравомыслию, устроил мне перекрестный допрос: могу ли я поменять билеты, если захочу вернуться домой пораньше? Моя мачеха выбрала другую тактику: «Что ты можешь взять с собой, что подарит тебе комфорт? Будь уверена, что ты достаточно отдыхаешь. Не делай ничего такого, чего тебе не хочется на самом деле». Моя мама предложила собрать посылку для матери Саро. Слушая все это, я задавалась вопросом, не осталось ли у членов моей семьи обиды из-за того, что их дочь была однажды отвергнута сицилийцами.
Любой мог видеть, как на мне отразилось горе в физическом смысле. Вместе с душой и телом Саро исчезли его пасты и супы. Я потеряла семь килограммов, пока он лежал в госпитале. Мое ближайшее окружение напоминало мне о необходимости пить, есть, спать. Я убеждала их, что я в порядке, но, по правде говоря, мне требовался ативан[39], чтобы добраться сквозь поток машин до школы, в которой училась Зоэла.
По-прежнему каждое утро я просыпалась в слезах. Отсутствие Саро в постели рядом со мной выворачивало наизнанку прежде, чем мои ноги касались пола. Я проживала дни исключительно силой воли, основным двигателем материнства и ощущением, что если я рухну – то рухну окончательно и больше уже не встану. По ночам я молилась, чтобы Саро мне приснился. Я хотела заняться с ним любовью, хотела его увидеть. Я жаждала его голоса, его улыбки. Я вынюхивала его запах. Когда мои страдания стали маниакальными, я переключилась на материальное – например, лихорадочно подсчитывала на клочках бумаги, на сколько еще хватит скромной медицинской страховки Саро с учетом частной школы, двух терапевтов, больничных долгов и свойственного моей профессии непостоянства.
Еще я начала писать ему письма, такие односторонние разговоры: Саро, мой любимый, что мы будем делать с этой утратой? Помоги мне переставлять ноги, одну за другой. Покажи мне, как, если ты ушел, быть семьей, состоящей из двух человек, родителем-одиночкой.
Но я также чувствовала нарастающее с ходом времени ощущение безотлагательности, с тех пор как позвонила Нонне сказать, что приеду на Сицилию. У меня было беспокойное, невыразимое желание, чтобы Зоэла ассоциировала дом и семью не со смертью. После всего, через что мы прошли, чтобы наконец стать семьей, жизнь показалась бы невыносимо жестокой, если бы просто это отобрала. И насколько я желала этого для Зоэлы, настолько же я хотела познать это для самой себя тоже. Я хотела проверить устойчивость идеи, что семья – это о том, кого ты выбираешь и как любишь. Я должна была доказать это и себе, и Зоэле. Я задумывалась, есть ли у семьи, с которой я боролась, те самые прочные, долговечные, износостойкие связи любви, которые и были целью моей борьбы.
И все же по дороге к выходу из аэропорта на короткое мгновение я серьезно задумалась о том, чтобы забрать свои сумки и сесть на обратный самолет в Лос-Анджелес. Потому что продолжать идти вперед согласно желанию Саро – развеять его прах и предать земле останки – по-настоящему означало бы, что он умер. Мертв не только в Лос-Анджелесе, но мертв и на Сицилии, мертв в доме своей матери, мертв в комнате, в которой мы всегда спали, мертв для утреннего кофе, мертв для обеденного стола матери. Казалось невозможным вынести это. И все же я продолжала идти вперед во имя любви.
Сухой, пропитанный солью полуденный июльский зной подтвердил, что мы на Сицилии. Косимо был за рулем, Франка сидела на пассажирском сиденье, а Зоэла снова уснула на моих коленях, на заднем сиденье «Фиата», в котором не было кондиционера. Она проснулась ненадолго только для того, чтобы провести пальцем по багажной ленте, обнять своих дядю и тетю и дойти до машины. Я завидовала ее сну. Я ничего не хотела больше, кроме как закрыть свои глаза и увидеть то, что приснится.
– Passami un fazzoletto. – Передай мне салфетку, – обратилась к Косимо Франка во время поездки. Она была молчалива и боролась с тем, что ее укачивало по дороге в Алиминусу, родной город Саро.
Мы проезжали мимо прибрежных городов, выстроившихся в линию на восток от Палермо. Миновали давно закрытый завод «Фиат» и новый супермаркет «Ашан». Затем мы свернули с шоссе и начали взбираться по склонам, пересекая ландшафт, который я знала так же хорошо, как свой собственный задний двор.
Наш путь пролегал мимо обветшалого стенда Targo Florio, поставленного в 1950-х годах в честь Европейских горных гонок на автомобилях. Я разглядывала редкие фермерские домики из камня, выросшие посреди пшеничных полей и маленьких семейных виноградников; впитывала в себя янтарные холмы, которые, казалось, соединяли землю с небом, выискивая знакомые силуэты овец, пасущихся у их подножия. Но было слишком жарко – даже овцы знают, когда надо отдыхать.
Косимо убивал время за переключением каналов радиостанций. Мы пытались поболтать, чтобы узнать, что нового произошло с тех пор, как мы видели друг друга в последний раз весной – их первого и единственного визита в Лос-Анджелес, когда Саро только собирался домой в хоспис. Они уехали за три дня до его смерти, попрощавшись так тоскливо и отчаянно, как обычно прощаются люди, живущие на противоположных полушариях Земли и знающие, что не смогут оказаться рядом в тот самый последний момент перехода; расстающиеся навсегда, гадая потом, было ли достаточно их последнего прощания.
– Come vanno I maiali? – Как твои поросята? – спросила я у Косимо. Его цыплята, поросята и оливковые деревья всегда были той темой, которая помогала завязать с ним разговор.
– Я зарезал их, чтобы у нас этой зимой было мясо, – ответил он, пожав плечами.
– А работа? Что у тебя с работой? – спрашивала я в надежде скоротать поездку ни к чему не обязывающим разговором, хотя на самом деле меня трясло от усталости и захлестывающего беспокойства. Треп
