Литература конца XIX – начала XX века - Н. Пруцков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По признанию самого поэта, в его творчестве отражено томление «усталого ума» и «надломленного духа». Он нередко затрагивает традиционную тему вечного конфликта между умом и чувством, рассудком и сердцем.
О, не брани за то, что я бесцельно жил,Ошибки юности не все за мною числи,За то, что сердцем я мешать уму любил,А сердцу жить мешал суровой правдой мысли.
(с. 81)Желание порассуждать нередко подавляло в стихах Случевского поэтическое чувство. Не удовлетворяющая поэта действительность вызывала у него потребность в воспоминаниях, в погружении в мир сновидений.
И думалось мне: отчего бы —В нас, в людях, рассудок силен —На сны не взглянуть, как на правду,На жизнь не взглянуть, как на сон!
(с. 88)В поэзии Случевского находят выражение чувство ущербности, «страшные полусны», «видения мрачные психических расстройств». Одна из излюбленных тем поэта — тема раздвоения человека:
Потому-то вот, что двое нас, — нельзя,Мы не можем хорошо прожить:Чуть один из нас устроится — другойРад в чем может только б досадить!
(с. 55)Случевский пробовал свои силы в различных поэтических жанрах. Он пытался выступать и в области сатирической поэзии («Из альбома одностороннего человека»).
Поэзия Случевского не пользовалась успехом у современников и только в конце творческого пути поэта привлекла к себе внимание символистов. Брюсов назвал его «поэтом противоречий». Эта противоречивость сказывалась и в проблематике стихотворений Случевского, и в его поэтической манере.
Творчество Случевского лишено традиционных поэтических форм. Он выступал как искатель новых художественных средств в поэзии. Претендуя на высокую поэзию, на философскую лирику, Случевский в то же время тяготел к изображению приземленной обыденности, «скучной» житейской прозы. В его поэзии мы встречаем неожиданные рифмы и ассоциации (см., например, «Неподвижны очертанья…», 1889):
Проплывают островаТемных водорослей — уток,Чаек и гагар притон.Словно ряд плывущих шуток,Словно легкий фельетон…
(с. 119)Возвышенный поэтический язык соседствует у Случевского с нарочитыми прозаизмами, заимствованными из бытовой, канцелярской и научной лексики. Дисгармония внутреннего мира поэта выражалась с помощью стилевой дисгармонии. Но именно в этой противоречивости Брюсов видел оригинальность и своеобразие Случевского-поэта. «В самых увлекательных местах своих стихотворений, — писал Брюсов, — он вдруг сбивался на прозу, неуместно вставленным словцом разбивал все очарование и, может быть, именно этим достигал совершенно особого, ему одному свойственного, впечатления».[233]
Подобно другим поэтам, Случевский нередко писал о самой поэзии и ее роли в жизни:
Ты не гонись за рифмой своенравнойИ за поэзией — нелепости оне:Я их сравню с княгиней Ярославной,С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует,Да и княгини нет уже давным-давно;А все как будто, бедная, тоскует,И от нее не все, не все схоронено.
…Смерть песне, смерть! Пускай не существует!..Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..А Ярославна все-таки тоскуетВ урочный час на каменной стене…
(с. 224–225)Процесс угасания гражданской поэзии с наибольшей яркостью проявился в поэзии Константина Михайловича Фофанова (1862–1911), выступившего в 80-х гг. с двумя сборниками «Стихотворений». В его творчестве господствует лирическая тема, почти всегда окрашенная в грустные тона. Здесь более, чем у других современных поэтов, ощущается зависимость от русской элегической традиции. Фофанова точно преследуют «родные тени» Пушкина, нередко Фета, но более всего Лермонтова. Читая фофановские стихи, еще раз убеждаешься, сколь сильна была власть Лермонтова над поэтами последней трети XIX в.
Фофанов был поэтом «больного поколения»: «Мы поздние певцы», а «поздние мечты бледней первоначальных». Основной круг его настроений характеризуется типичными поэтическими формулами тех лет: это «мгла воспоминаний», «безотчетные порывы», «сумрачная печаль», «смутная тоска», «тоска безотрадная». В его лирике отражены уныние, отчаяние и бессилие. Он искренне сочувствует «нищим», «страдающим, голодным братьям». Его мысли там, где «бедность ютится», «где плач», где «подвалы бледных бедняков», где «и жизнь, и мир — тяжелый ад!». Фофанов сочувствует тем, кто не мирится с неправдой жизни, кто борется. Одно из своих лучших стихотворений «Отошедшим» (1889) поэт посвятил «глашатаям свободы»; он говорит о тех, кто в дни реакции и политического террора томится в мрачных тюрьмах («В неприглядных стенах заключен я давно…», 1882). У самого же поэта «стихла в сердце злоба», «нет в устах проклятья», он лишь «скорбит» и «рыдает». Однако этим поэзия Фофанова не исчерпывается. В литературе конца века он занял особое место. Его творчеству присущи черты, позволяющие говорить о нем как о самобытной, яркой фигуре. Многое роднит поэзию Фофанова с нарождавшимся декадентством, недаром символисты относили его к своим предшественникам. Его поэтический мир — мир призраков и болезненных явлений. На этой почве у него возникает устойчивая тема «двойника»:
Ночь осенняя печальна,Ночь осенняя темна;Кто-то белый мне киваетУ открытого окна.
Узнаю я этот призрак,Я давно его постиг:Это — бедный мой товарищ.Это — грустный мой двойник.
Он давно следит за мною,Я давно слежу за ним,От него мне веет смутноИ небесным и земным…[234]
(«Двойник», 1887)Поэтическое наследие Фофанова неравноценно. Наряду с вялыми, серыми стихами и стертыми образами в его творчестве немало стихов, которые следует отнести не только к личным достижениям автора, но и лирики конца века в целом.[235] Фофанов явно тяготел к импрессионистической манере, которая впоследствии была усвоена и развита русскими символистами. Он поэт сумерек и полутонов, внесший свой вклад в пейзажную лирику.
Я видел серебро сверкающих озер,Сережки вербы опушенной,И серых деревень заплаканный простор,И в бледной дали лес зеленый.
(с. 60)Сияло небо необъятноИ в нем, как стая легких снов,Скользили розовые пятнаЗавечеревших облаков.
(с. 89)К заметным поэтическим фигурам конца века следует отнести Мирру Лохвицкую (1869–1905), первый сборник «Стихотворений» которой (1890) был отмечен Пушкинской премией.
Далекая от социальной проблематики, Лохвицкая ввела в свою поэзию мир «бурных порывов», и это дало повод к нападкам на нее.
Лохвицкая упорно работала, добиваясь «сочетаний нежданных и странных», «перезвонов хрустальных созвучий», и порою достигала большой чеканности и певучести своих стихов.
Где не знавшие печалей,В диком блеске вакханалийПрожигавшие года?Где вы, люди? Мимо, мимо!Все ушло невозвратимо,Все угасло без следа.
И на радость лицемерамЖизнь ползет в тумане сером,Безответна и глуха.[236]
(«В наши дни», 1898)Или:
Не убивайте голубей!Их оперенье белоснежно;Их воркование так нежноЗвучит во мгле земных скорбей,Где всё — иль тускло, иль мятежно.Не убивайте голубей!
(с. 633)По своей основной тенденции лирика Лохвицкой близка, с одной стороны, к поэзии А. Н. Майкова, приветствовавшего ее вступление в литературу, с другой — к «звонкой» лире К. Д. Бальмонта. В. Я. Брюсов не без основания причислил Лохвицкую к «школе Бальмонта» с ее обостренным интересом к форме стиха, щеголянием «рифмами, ритмом, созвучиями», а также погоней «за оригинальными выражениями <…> во что бы то ни стало».[237]
В последний период творческой деятельности значительно усилился импрессионизм поэзии Лохвицкой. Ее поэтические искания оказали влияние на ряд молодых поэтов, в том числе на Игоря Северянина.
Для возникновения новых поэтических явлений в конце века — пролетарской поэзии и символизма — почва была подготовлена, с одной стороны, демократической литературой (не только поэзией, но и прозой) 70–80-х гг., а с другой — творчеством К. Случевского, К. Фофанова, Н. Минского, Д. Мережковского.
