Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Следует чистить свою библиотеку, — преподал мне совет Василий Алексеевич Десницкий. — Это я понял в старости, когда моя собственная библиотека превратилась в некое государственное учреждение — и по количеству, и по качеству. В паши дни старой книги уже не сыщешь в нужном числе: ежели я сорок лет назад из ста желаемых и искомых находил восемьдесят, то теперь ежели двадцать найдешь, и то уже нечто необыкновенное!.. А чистить библиотеку нужно ежегодно, но не продавать, а обменивать.
— Легко вам так говорить, — заметил я владельцу одной из богатейших библиотек Советского Союза. — Обменивать! У вас и дубликаты, и, наверное, не все же уники...
Васплпй Алексеевич польщенно улыбается, пожимает плечами, предлагает табачку: крепкий и душистый.
Да, у Василия Алексеевича не все уники, у пего есть даже две мои книги: я не догадался подарить их ему, он сам напомнил, даже выпросил, а мне было так лестно! — кто выпросил, а? Друг Горького, известный всей стране нашей профессор, преподаватель не в одном институте, а в нескольких, уникум во всех отношениях, Деспицкий просит дать ему мои книги — их, видите ли, нет в его собрании!
— У меня имеется такая полка, — сказал Василий Алексеевич, — она на уровне груди человека, на этой полке дубликаты, не особенно ценные, но соблазнительные. Разная публика бывает у меня. И, конечно, просят: покажите да покажите что-нибудь такое этакое... Я быстренько проведу любопытного посетителя по улицам и переулкам моего книжного города и нарочито подзадержу подле той самой полки. Ежели ты, батенька, таскаешь книги, то удовлетворишься одной-двумя отсюда, с этого места, пока я психологически облегчу твою задачу-намерение... Ежели ты не таскаешь, не воришка, — ты поведешь себя так, как все неофиты, нс таскуны, — встанешь к полке спиной и руки наполеоном на груди сложишь... И скажешь мне что-нибудь далекое от книг, журналов и от прочей печатной тоски и грусти...
Когда издавался сборник моих рассказов (под общим названием «Дунайские волны»), я попросил дать мне редактором Василия Алексеевича Десницкого.
— Не пойдет, не согласится, — сказали и главный редактор и директор издательства. — Переговорите сами, мы ничего не имеем против его кандидатуры, наоборот...
Василий Алексеевич согласился быть ответственным редактором (официальным) моего сборника. Вечером того же дня ему отнесли машинописный экземпляр. Дней через пять-шесть он говорит мне:
— Надо бы еще несколько рассказов, давайте-ка!
— Больше нельзя, Василин Алексеевич, — мне дали определенное, как теперь говорят, лимитированное количество листов.
И спросил его, в чем состоят его редакторские упреки, что, по его мнению, подлежит сокращению, уточнению, — что-то должен же сделать как редактор добрейший и умнейший Василий Алексеевич!
— Я уже сделал, — отозвался он. — Я прочел рукопись, доволен ею, а ежели чем и недоволен, так это дело ваше, нельзя давить на вашу творческую волю. Пусть этим занимаются другие. Жалею, что нельзя сделать сборник ваш посолиднее еще листов на пять этак, на шесть...
В издательстве говорили:
— Какой же это редактор! Ни строчки не тронул да еще прибавки требует...
На заседании редакционного совета мой редактор сказал:
— Редактор по имеет права вмешиваться в судьбу рукописи — какая опа есть, такой и должна быть. Иное дело, ежели редактор видит непорядок в самой идее сочинения, во фразе, в датировке каких-то событий, в общей физиономии рукописи. Он должен в таком случае что-то посоветовать, предложить. Но что это за редактор, на обязанности которого лежит вымарывание и сокращение! Иначе говоря — трусость и неверие в автора. Скажу откровенно, вот ежели бы мне предложили быть редактором (Василий Алексеевич назвал фамилию далеко не начинающего прозаика) этого самого бытописателя, то я, прежде чем отказаться, попросил бы на денек на два его рукопись, а потом доказал бы издательству, что печатать подобную чепуху и недоумку нельзя, не следует, абсолютно недопустимо! Жалуемся на недостаток бумаги, а сколько, простите ради бога, муры издаем! А кому она нужна? Кто ожидает ее? Не знаю кулис издательства, но — моими устами говорит по менее девяноста семи процентов всех читателей советских...
Хотел что-то сказать главный редактор, ио Василий Алексеевич поднял руку, погрозил главному пальцем, — дескать, дай договорить!..
— Редактор не нянька, он товарищ, которому автор верит. Ежели доверия нет, редактор превращается в некое наказание писателю, а за что? За какие провинности? Не за то ли, что он талантлив?
Снова настаивал на прибавке моему сборнику двух хотя бы листов. И добился: прибавили.
...Знанием книги и ее цены в денежном выражении продавцы открывшемся в начале тридцатых годов книжной лавки писателей (на Литейном, 46) не могли похвастать: книга, не часто попадающаяся в магазинах, ценилась у них невысоко, и, наоборот, ерундовое издание, ио имеющее постоянный спрос, стоило у них больших денег.
Сами писатели навели порядок в своей лавке — навели, наводить вовсе не собираясь, одним лишь замечанием кстати, просьбой «задержать книгу за мною до лучших дней в этом же месяце». Иногда вздержка отражалась на выполнении плана. Было решено держать оставленную книгу только две недели. К сожалению, сегодня эта «методика» забыта: многие и очень многие писатели забывают об оставленных книгах, им напоминают, и они снова месяца на три — на четыре забывают, а потом сообщают по телефону: «Те книги, что я оставил, — мне уже не нужны...»
Это не книжники — это самые обыкновенные покупатели.
Приходил в лавку корректный, деликатный, весь — сплошная вежливость и тактичное поддакивание собеседнику — Юрий Николаевич Тынянов. Ему бы смуглости в лице, потолще губы, и бакенбарды — вылитый не вылитый, а чем не Пушкин?
Продавцы — покойный Погодин и ныне здравствующий Николай Андреевич Победоносцев — изо всех сил силятся Юрию Николаевичу услужить, удружить, сбыть, продать, а он пока за оставленными книгами зашел: их берет, расплачивается и еще две-три книжки просит подзадержать...
— А что есть нового? — певуче, деликатно вопрошает Юрий Николаевич, и ему показывают стихи и прозу, и он берет стихи и прозу и присовокупляет их к той стопке, что будет выкуплена ужо...
— Юрий Николаевич плану не способствует, по ему, как писателю, служить лестно, — говорит Погодин.— А вот и Константин Александрович пожаловал; давно пе были, давно!..
Константин Федин собственной своей персоной — барственно-медлительной
