Пока бьется сердце - Иван Поздняков

— Ой, больно! Не тронь!

Мы сняли с Костенко гимнастерку и увидели на плече сочившуюся рану. Розан помял ее пальцами и, убедившись, что кость не задета, сказал:

— Ерунда, зарастет.

— Так его же в госпиталь направят, а меня — снова на кухню, — вдруг сообразил Зленко.

Петро гневным взглядом окинул Ивана. Тот сидел злой, убитый горем. Тощее тело его отливало желтизной, как лимонная корка. Ключицы выпирали вперед, жиденькая, впалая грудь часто вздымалась, ребра ходили, как меха старой, потертой гармошки.

— У тебя, Иван, комплекция Кощея бессмертного, — заметил Розан, обнажая в улыбке крепкие белые зубы.

Костенко поднял голову, матерно выругался.

— Тебе бы все шутить, бесстыжий ирод.

Розан не обиделся.

— А ты себя береги, — посоветовал он Ивану. — Поправляться тебе надо, иначе до Берлина не дойдешь.

— Повар с голоду не помрет, — огрызнулся Костенко.

— Заблуждаешься, товарищ Иван. Слыхал я, что шеф-повар московского ресторана «Метрополь» умер именно от истощения. В газетах писали.

Иван Костенко со злостью сплюнул в сторону.

— Брешешь ты все! И как не надоест тебе языком болтать?! Уж хоть бы сейчас помолчал.

Петро Зленко, не принимавший участия в этой короткой словесной перепалке, сокрушенно качал головою. Наконец не выдержал и дал волю словам:

— Що ж ты наробыв, Иван?! Ой, лышенько мое! Теперь тебя в госпиталь положат, а мне знову приказ: иды на кухню, готуй обеды. Вот и будет Петро Зленко в белом колпаке и с поварешкой в руках до самого Берлина шагать. Вояка! Герой промеж кастрюль и мисок! Ты мне, Иван, всю фортуну испоганил, на служебную карьеру мою крест поставил. Не прощу такого тоби николы.

— Ты не причитай, Петро, а дело делай, — произнес Розан. — Давай перевяжем твоего дружка и, концы в воду: никто не заметит.

— Правильно, Григорий! — обрадовался Костенко. — Никому не окажу, провалиться на месте — никто не узнает. Уж я земляка не подведу.

Мы перевязали рану Костенко, помогли ему одеться. Зленко облегченно вздохнул, смягчился.

— Как же ты не заметил, что ранен?

— Да как тут заметишь?! Гул кругом, голоса своего не услышишь. Ползу к вам, сам о варениках беспокоюсь, все думаю, как бы их осколком не зацепило. Когда случилась беда, то обозлился так, что про все забыл.

Потом улетели немецкие самолеты, и мы проводили из воронки Ивана Костенко. Петро строго наказал ему не показываться на переднем крае.

На плацдарме

Пролетают дни, недели, месяцы, а мы по-прежнему стоим в обороне на крохотном плацдарме севернее Канева. Немцы атакуют беспрерывно, стараясь опрокинуть нас в Днепр. Каждый день теряем много людей. Пробираюсь на передний край в роту старшего лейтенанта Полякова. Чем ближе к огневым позициям, тем сложнее схема больших и малых ходов сообщения.

С Поляковым мы крепко дружим. Еще на Северо-Западном фронте ему предложили должность адъютанта батальона, но он наотрез отказался и остался в роте. Бойцы любят своего командира, хотя он и строг, порой даже крут. Любят за сдержанный, уравновешенный характер, за храбрость в боях, за способность сохранять даже в самые критические моменты спокойствие и трезвый ум.

Роту Полякова всегда можно узнать даже по внешним признакам. Его бойцы чисто и опрятно одеты, подтянуты, молодцеваты. Никогда вы не найдете здесь небритого солдата. В вещевых мешках ничего лишнего, все необходимое: кусок мыла, пара теплых портянок, пара чистого белья, бритва, перевязочный пакет, крохотное зеркальце. Будьте уверены, что ни при каких обстоятельствах содержимое вещмешка не поредеет где-нибудь на марше, не пойдет в обмен на спиртное.

Бойцы Полякова во время обороны быстрее и глубже всех зарываются в землю, и солдаты-соседи в шутку называют их кротами. Замполит полка майор Гордиенко однажды крепко вспылил, когда услышал эту кличку.

— Не кроты, а герои, орлы! Вот кто такие солдаты старшего лейтенанта Полякова! — отчитал шутника-офицера замполит. — Советую и вам глубже зарываться в землю, тогда и потерь будет меньше.

Когда бываю в родном полку, я обязательно заглядываю в роту Полякова. Зашел вот и сегодня. Жму руку друга и вкратце рассказываю о важнейших событиях на нашем участке фронта. Широкоскулое лицо командира роты, как всегда, приветливо, внимательные, строгие глаза смотрят дружелюбно. Щеки и подбородок старательно выбриты, шерстяная гимнастерка аккуратно разглажена.

— Проходи в мою хату, дорогим гостем будешь, — произносит Поляков.

«Хата» — это что-то среднее между блиндажом и землянкой. Внутри чисто и просторно. Самодельный стол с полевым телефоном, жесткий земляной топчан — вот и вся мебель командира роты.

Протягиваю своему другу томик стихов Тургенева. Поляков много читает, особенно любит стихи. Книгами снабжаю я. Поляков сухо поблагодарил за книгу. Замечаю, что комроты чем-то расстроен.

— У тебя что-нибудь стряслось? — спрашиваю я.

— Все в порядке. Оборону держим надежно, а это главное, — отвечает Поляков.

И тут же переводит разговор на другую тему.

— Ночевать, конечно, у меня будешь?

— Обязательно здесь.

— Боюсь, что не отдохнешь толком: немцы теперь почти каждую ночь ходят в атаки.

— К этому я привык.

— Смотри, твое дело. На КП полка было бы, конечно, поспокойнее.

— А ты не стращай, не пугай пуганого.

Поляков рассмеялся, обнял меня за плечи.

— Я и не отпущу тебя. Спасибо, что пришел: признаться, тебя ждал еще вчера. О многом хотелось сказать.

— Значит, что-нибудь случилось? Вид у тебя совсем постный. Уж это я сразу заметил.

— Да, кое-что есть. Только это личное. После расскажу. А сейчас не приставай. Выйдем лучше на свежий воздух, накурили мы тут здорово, хоть топор вешай.

На переднем крае — затишье. Не слышно ни ружейной, ни пулеметной стрельбы.

— А днем горячо было. Пять атак отбили. Лезут, как проклятые. Шестиствольными минометами и авиацией всю землю перевернули, — замечает Поляков.

Солнце только зашло. Над кручами расползается густой туман. Он поднимается все выше и выше и гасит появившиеся в небе звезды.

— Пожалуй, в таком тумане немцы не сунутся, — говорю Полякову.

— Туман этот часа на два. К полуночи опять распогодится, и снова может начаться концерт, — отвечает Поляков.

Изредка с немецкой и нашей стороны бьют орудия.

Мы снова в блиндаже. Пьем чай, мирно беседуем. На переднем крае по-прежнему стоит тишина, и почему-то заползает в сердце тревога.

К полуночи, как предсказывал Поляков, распогодилось. В открытую дверь блиндажа видно небо, усеянное крупными звездами. Они блестят ярко, как пуговицы гимнастерки, старательно надраенные тальком. Пахнет полынью и чабрецом.

Ровно в полночь ударили немецкие батареи, по-ишачьи завыли шестиствольные минометы. Блиндаж вздрогнул, на головы посыпался песок и глина, земля заходила ходуном.

Выбегаем наружу. Сплошные разрывы снарядов и мин слепят глаза, без привычки больно смотреть, трудно ориентироваться во всем, что происходит. Над головой — разноголосое завывание и свист осколков.

— Бежим в роту, — кричит Поляков.

Ординарец комроты не отстает от нас. Он бежит с полевым телефоном. Время от времени останавливается, расправляет на дне траншеи телефонный кабель, потом опять догоняет нас.

Вот и передний край. Огневая позиция пулеметчика Тиллы Матьякубова. Узнаю его при вспышке ближнего разрыва. На одно мгновение он повернул голову в нашу сторону, узнал Полякова, заулыбался, потом снова прильнул к пулемету, не убирая рук с гашетки.

Теперь бьют беглым огнем и наши батареи.

Устраиваемся рядом с Тиллой. Огневую позицию он оборудовал на совесть. Просторно и глубоко. Нащупываю в нише холодные корпуса противотанковых гранат. Тилла хороший хозяин, у него все наготове.

Поляков что-то кричит в телефонную трубку. Он стоит в полный рост, лицом к немецким окопам. Артиллерийский гул не умолкает. До рези в глазах всматриваюсь в сторону немцев и наконец различаю черные человеческие силуэты, мелькающие на нейтральной полосе. И вдруг поле боя озаряется ярким голубоватым светом. И стало видно, как на ладони, и бегущие цели немецких солдат, и изрытую снарядами нейтральную полосу, и даже кем-то брошенную на поле боя каску.

Вспыхнувшие на две-три минуты мощные прожекторы, установленные на нашем переднем крае, сделали свое дело. Они ослепили атакующих, прижали их к земле. Тут же открыли огонь стрелки и пулеметчики. Ударили необычайно дружно.

С толком и выдержкой ведет огонь и Тилла Матьякубов. Поляков снова что-то кричит в телефонную трубку.

Один немецкий снаряд разрывается рядом. На голову летят комья земли. Слышу человеческий крик, и кто-то тяжелый валится на меня, скользит вниз, придавливает мои ноги. «Неужели Тилла?» — мелькает мысль.