Записки о Михаиле Булгакове - Лидия Яновская

И снова тихое и доверительное обращение к тому, кто стоит перед ним:

«— Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?»

А вот доброй вести («Но теперь не печальтесь, и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни», Бытие, 45, 5), — доброй вести в романе Булгакова не будет. Пилат принимает решение — отнять жизнь.

Обратите внимание на это цитатное противопоставление — прямой антоним: Иосиф послан Богом, чтобы «сохранить жизнь» братьям; Пилат «отнимает жизнь».

Эта формула — «отнять жизнь» — вынесена в одну из дальних глав романа, 25-ю. Булгаков не любит слишком прямо подсказывать читателю свои решения. И все-таки эти слова звучат: «...и не винит за то, что у него отняли жизнь. — Кого? — глухо спросил Пилат. — Этого он, игемон, не сказал».

И другой пример. О. Кушлина и Ю. Смирнов (в их упомянутой выше статье) справедливо предлагают обратить внимание на связь между теми страницами «Мастера и Маргариты», где речь идет об Иуде и Низе, и одною из притч Соломоновых — седьмой.

Притчу (с некоторыми сокращениями) приведу.

«Вот, однажды смотрел я в окно дома моего, сквозь решетку мою, И увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, Переходившего площадь близ угла ее и шедшего по дороге к дому ее, В сумерки, в вечер дня, в ночной темноте и во мраке.

И вот — навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, Шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее... Она схватила его, целовала его, и с бесстыдным лицом говорила ему:

"Мирная жертва у меня: сегодня я совершила обеты мои; Поэтому и вышла навстречу тебе, чтобы отыскать тебя, и — нашла тебя.

Коврами я убрала постель мою, разноцветными тканями Египетскими... Зайди, будем упиваться нежностями до утра, насладимся любовию; Потому что мужа нет дома; он отправился в дальнюю дорогу; Кошелек серебра взял с собою; придет домой ко дню полнолуния".

Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень на выстрел, Доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки, и не знает, что они — на погибель ее.

Итак, дети, слушайте меня, и внимайте словам уст моих. Да не уклоняется сердце твое на пути ее, не блуждай по стезям ее; Потому что многих повергла она ранеными, и много сильных убиты ею:

Дом ее — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти».

Случайно или не случайно схема встречи Иуды и Низы так напоминает схему притчи Соломоновой? Может быть, обнаженная простота и символичность притчи позволяют подвести под нее все, что угодно?

Женщина с коварным сердцем, ноги которой «не живут в доме ее». («Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте. — Послышалось ворчание старой служанки в темноте: — К Энанте? Ох уж эта Энанта! Ведь запретил же муж ходить к ней! Сводница она, твоя Энанта!»)

Иуда, тотчас идущий за Низой — как олень на выстрел, как птичка, кидающаяся в силки... (У Булгакова даже слово то же — «тотчас»: «и тотчас пустился ее догонять».)

В сумерки, как и в притче, начинается действие этой главы романа, развивается в едва наступившей темноте, когда еще не зажигают огня, потом загораются одно за другим окна, вспыхивают факелы, и над Ершалаимом поднимается ночное светило...

Но особенно поражают совпадения в малых деталях.

На том же месте происходит гибельная для Иуды встреча. В притче: «площадь близ угла ее». У Булгакова: «на том самом углу, где улица вливалась в базарную площадь».

Отправляется в поездку муж Низы. («...Мужа нет дома; он отправился в дальнюю дорогу» — в притче. «Ты одна? — негромко по-гречески спросил Афраний. — Одна, — шепнула женщина на террасе. — Муж утром уехал в Кесарию» — в романе.)

И ковры... Эти ковры, обещанные женщиной в притче: «Коврами я убрала постель мою...» Коврами торгует муж Низы («...помещалось несколько греческих лавок, в том числе одна, в которой торговали коврами... Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку, находившуюся рядом со входом в лавку...»). Коврами любви грезит Иуда: «Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из тьмы в узорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в лавке у ревнивого мужа Низы». Обманные, как обещания Низы, лунные ковры, которые станут для него не любовным, а смертным ложем.

Но притча пряма — это особенность жанра притчи. А проза Булгакова, сложная и вместе с тем непосредственная, как поэзия и как музыка, принадлежит XX веку. Ее образы, словно мир при лунном свете, то и дело загадочно и неуловимо сдвигаются. В них таятся какие-то другие значения, неясные намеки, то проступающие, то ускользающие подтексты... И притча Соломонова, отражаясь в зеркалах романа, начинает двоиться — и вот уже просвечивает в других мотивах и с другим знаком! (Кстати, О. Кушлина и Ю. Смирнов этого не заметили.)

«...и вышла навстречу тебе, чтобы отыскать тебя, и — нашла тебя».

Вспомните: то же говорит Маргарита! «Так вот, она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что, если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста».

Сравните — те же глаголы действия: «вышла...», «нашла — нашел...».

И последняя фраза в притче Соломоновой: «Дом ее — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти», — звучит не только предупреждением, но — соблазном!

Это ведь Маргарита ведет своего любимого в преисподнюю, в соблазнительные «внутренние жилища смерти» — на свидание с Сатаной и в те загадочные посмертные миры, где Азазелло скажет мастеру: «Ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы?», и где встреча с Понтием Пилатом, и последний приют — обещание вечного дома...

Но, остановит меня читатель, а что, если все эти сопоставления кажущиеся? Сколько «аналогий» и «заимствований» было открыто исследователями в сочинениях Булгакова за последние десять — пятнадцать лет? Сколько голов увенчано славой, сколько ученых степеней присвоено за эти не подтвердившиеся впоследствии и вскоре забытые «открытия»... Были здесь «влияния» на Булгакова художников, чьих картин, как оказалось, он никогда не видел непосредственно; биографий, которыми не интересовался; книг, о существовании которых не знал... (Одно из первых мест, пожалуй, принадлежит роману португальского писателя Эсы ди Кейруша «Реликвия»: этот скучноватый роман был несколько раз издан и переиздан в России главным образом по той замечательной причине, что один из поклонников ди Кейруша нашел в сочинениях Булгакова «заимствования» из этого романа. А «заимствования», как обнаружилось, свелись к знакомству обоих авторов с Новым Заветом.)