Необычное литературоведение - Сергей Наровчатов

Так, например, и Илья, и Добрыня, и Алеша, и едва ли не все богатыри с одинаковой последовательностью, собираясь в путь-дорогу, накладывают на добра коня потничек, а на потничек войлочек, а на войлочек подпотничек, а уж на него седельце черкесское.

Повторению эпизодов соответствует повторение отдельных слов и целых фраз. Оно не так механично, как может показаться на первый взгляд, а всегда ведет к большей выразительности речи. Чужой человек просто чужой, а «чуж чуженин» это уже совсем чужой. Удивившись, вы скажете «чудно», а «чудным-чудно» вы говорите уже в крайней степени удивления. Повторения образуют часто причудливую словесную вязь, пронизанную сквозной звукозаписью: «Того ли соболя заморского, заморского соболя ушистого, ушистого соболя пушистого». Иногда меняется порядок слов, и слушатель тот же самый оборот воспринимает насвежо. «А все у него были ества переменные, переменные ества, сахарные». Слово при повторении получает часто пояснительное определение. «К той-то грязи, грязи черноей», «из-за моря, моря синего». Повторения выражаются в синонимах: «сильный, могучий богатырь», «кабы жил, кабы был», «то не для красы, братцы, не для басы»; в глаголах, расположенных по степеням усиления: «пощупает сумочку — она не скрянется, двинет перстом ее — не сворохнется, хватит с коня рукою — не подымется»; в сближении родственных слов: «дождь дождит», «далеко-далече», «воздалече-воздалеченько», «сослужить службу».

Характерны для большого стиля так называемые постоянные эпитеты. Одно слово, четко определяющее качество, постоянно сопровождает одни и те же существительные. Иногда оно принадлежит ко многим предметам: «белой» может быть и березка, и грудь, и лебедь, и рука, и снег. Иногда лишь к немногим: «буйна голова», «буйны ветры», «ретиво сердце», «ретивый конь». А иногда лишь к одному, например: «скатный жемчуг», «облако ходячее», «тугой лук».

В постоянных эпитетах откладывались порой исторические воспоминания: «литва хоробрая», «татарин поганый», «седельце черкесское», «Владимир стольнокиевский», «Новгород богатый». Застывали в них бытовые подробности давней поры: «печка муравлена», «терема златоверхие», «столы дубовые», «куньи шубы», «палаты белокаменные».

Случалось, что постоянные эпитеты как бы окаменевали от частого употребления. И «собака Калин-царь» оставался «собакой» даже в устах подчиненных ему татар. «Мы сведем Илью к своему собаке царю Калину, что он хочет, то над ним сделает». А тот же Калин-царь простодушно именует своих татаровей «погаными».

Параллелизмы, столь частые в песнях, распространены и в былинах: «Как у нас солнце стало нá вечер, а у князя беседа стала навесель», «не темные облака попадали, как летит ведь Змея поганая».

Широко применяются сравнения: «еще день за день ведь, как и дождь дождит, а неделя за неделей, как река бежит», «на коне сидит собака, что сенная копна, голова у собаки, что пивной котел».

Былины очень разнообразятся по содержанию и композиции. Есть короткие былины-притчи, например «Святогор и тяга земная», в которой дан второй вариант Святогоровой кончины. В ней меньше тридцати стихов, смысл ее философски общ, широк и многозначен. Когда в «Вольге и Микуле» богатырская дружина не может оторвать от земли крестьянской сохи, обобщение напрашивается само собою. Когда же Святогор, не знающий, куда девать свою непомерную силу, раздумывает: «Как бы я тяги нашел, так я бы всю землю поднял», и наезжает на «маленькую сумочку переметную», которую, как ни силится, не может оторвать от земли, в конце концов, напрягши всю свою мощь, он подымает ее «повыше колен», но и сам по колена уходит в землю, по его «белу лицу не слезы, а кровь течет», и тут ему приходит «кончание».

Ясно, что в сумочке заключена тяга земная, но что разуметь под той тягой, предоставляется вам самим. Здесь простор для размышлений и умозаключений.

Куда больше распространены былины повествовательного склада. Описания подвигов богатырей по необходимости связывались между собой сюжетной цепочкой. Слушатель внимательно следил за развитием действия, его изгибами и поворотами. Некоторые былины напоминают по своему характеру современные новеллы. Так, «Илья Муромец и сын», где старый богатырь встречает в поле иноземного витязя и, с трудом одолев его, узнает в нем сына, как бы мы теперь сказали, «от незаконной связи», причем сына-мстителя за покинутую мать, — отсутствием предварительных объяснений, неожиданностью главного мотива, драматическим своим наполнением предвосхищает новеллу XX века. Между тем это одна из древнейших былин, где отложились смутные впечатления от последних вспышек борьбы материнского и отцовского права.

Есть, наконец, былины, в которых песенное начало явно преобладает над повествовательным. «Илья Муромец и разбойники» начинается так:

Ой, воздалече было, воздалеченько,Было во чистóм поле.Ой, во чистом поле,Пролегала бы там шлях-дороженька,Она не широкая,Ой, не широкая.

И так дальше, с постоянным повтором-припевом после каждого двустишия.

Со школьной скамьи нам известен излюбленный былинный прием преувеличения, или гиперболизации. Не сотнями, а тысячами разит своих врагов русский богатырь:

Едет он — улицей,Повéрнет — переулочком,Валом валит силу неверную.

Соответственна таким действиям его собственная сила. Рождается в Киеве «могуч богатырь» и…

Подрожала сыра земля,Стряслося славно царство Индейское,А и синее море сколыбалося.

Растет он не по дням, а по часам, и приходит в возраст — говорит, как гром гремит, выпивает одним духом сорокаведерную чару, выворачивает с корнем матерые дубы, мечом рассекает пополам всадника вместе с конем. Враги его — все эти Тугарины Змеевичи, Идолища поганые, Кудреванки-цари — тоже наделены сверхъестественной силой. Но чем чудовищней они обликом и мощью, тем выше честь одолеть их в трудном бою.

В подобных преувеличениях заключен определенный смысл. Это не просто игра народной фантазии, а интуитивно сложившаяся система обобщений. Богатырь, олицетворявший всю землю русскую, и Идолище поганое, заключавшее в себе народные представления о всей кочевничьей орде, вбирали в себя черты и качества многих сотен витязей и многих сотен неприятелей.

Киевские и новгородские былины не соединились в законченную эпопею типа «Илиады» и «Одиссеи». Я уже говорил о русских Гомерах, погибших под калеными татарскими стрелами. Но былины сами по себе представляют огромную художественную историческую ценность. Величественный памятник народного духа, они донесли до нас все то лучшее и светлое, чем жил русский человек на протяжении долгих веков своей истории. Переходя из уст в уста, былины сохранили нам высокие примеры народного героизма, блиставшего в грозовые дни вражеских нашествий. Любовь к родной земле, сознание красоты и величия отчизны, утверждение нравственных идеалов народа — все дышит, все живет живой жизнью в русских былинах.

Создать их мог только мудрый, смелый, добрый и поистине великий народ.

Исторические песни возникли в более позднюю эпоху, чем былины, но опирались они на былинную традицию. От былин их отличают видимая связь с определенным историческим лицом и событием, меньшая приверженность к излюбленным приемам повторов и преувеличений, бóльшая реалистичность описаний, наконец, сравнительная краткость и сжатость.

Складывались исторические песни тогда, когда мифологическое сознание уже уступало натиску реального мышления, и это неизбежно обусловило их характер и содержание. Возникли они в XVI–XVII веках и запечатлели главные события тех времен: завоевание Казани, великую смуту, восстание Степана Разина. Проследим отличия двух этих жанров на образах князя Владимира Красное Солнышко и царя Ивана Грозного и попробуем установить определенные закономерности в их былинной и песенной трактовке.

Образ былинного князя вобрал в себя черты, по крайней мере, двух исторических лиц — Владимира Святого и Владимира Мономаха, разделенных почти полуторастолетним промежутком. Наложились на него и черты Ярослава Мудрого, при котором расцвет Киевской Руси, относительная стабилизация ее внутреннего и внешнего положения выразились наиболее явственно. Присоединились к образу воспоминания о других князьях, запомнившихся народу не всегда с лучшей стороны, — в ряде былин Владимир вопреки его традиционной репутации щедрого и великодушного князя рисуется корыстным и завистливым правителем. Одним словом, это собирательный образ, и нам не приходится удивляться, что со Владимирова двора богатыри направляются на сечу с татарами, когда, по всем историческим данным, о татарах не было еще и помину.