За свободу - Роберт Швейхель

— Так ты бы выколотил ее оттуда, на то ты и скорняк! — вполголоса произнес за его спиной Каспар, исполнявший обязанности виночерпия.

Все засмеялись, а Мельхиор продолжал:

— Да ведь нас теснят не одни именитые. Нам, горожанам, не дают свободно вздохнуть и дворяне и попы. Нет от них житья ни ремеслу, ни торговле.

— Они везде снимают сливки! — крикнул Фриц Дальк.

— К сожалению, это так, — подтвердил рыцарь. — Однако это дело надо обсудить на свободе. Прежде всего надо поразмыслить, как вернуть честным людям их попранные права.

— Одно упирается в другое, — сказал скорняк Лоренц Дим.

— Вот если б цехи были допущены в большой совет и имели право голоса, тогда все было бы по-иному, — начал мясник.

А сапожных дел мастер закончил:

— Да ведь суть в том, что все они — одна шайка, не исключая и поповских гнезд.

— А почему, собственно, цехи не имеют своих представителей в магистрате, почтеннейшие мастера? — спросил фон Менцинген, обводя всех пытливым взором из-под тяжелых век.

— Этот орешек нам не по зубам, — сказал Дальк.

— Так разрешите раскусить его за вас, мейстер, — отвечал рыцарь. — Цехи сами позволили дворянам вытеснить себя из внешнего совета, где они прежде заседали.

Мастера с недоверием покачали головами. Об этом они никогда не слыхивали.

— Святая истина, — заверил фон Менцинген. — И было это в тысяча четыреста пятидесятом году, стало быть не так уж давно. Тогда, как только что сказал мейстер Мадер, именитые господа жестоко теснили горожан и подневольных людей, и в один прекрасный день угнетенные восстали и принудили угнетателей дать цехам представительство во внешнем совете. Заключенный между сословиями договор и по сей день хранится в архиве городской ратуши.

Старшины слушали рыцаря затаив дыхание и продолжали смотреть ему в рот, даже когда он замолчал. В комнате наступила такая тишина, что слышно было, как червь точит балку на потолке. Старшины переглянулись. Насладившись их оцепенением, рыцарь с оттенком пренебрежения в голосе продолжал:

— В те времена у горожан еще текла кровь в жилах: города с оружием в руках боролись против местной знати. Мирное житье остудило им кровь.

— Ну это как сказать! — воскликнул мясник и потряс громадным кулаком.

— Тем лучше, если я ошибаюсь, почтенный мейстер, — согласился рыцарь. — Но, ей-богу, — продолжал он, покручивая кончики усов, — если б наши отцы и деды были дальновидней, магистрату не удалось бы сыграть такую скверную шутку с мейстером Эчлихом.

— Где уж нам это понять! Может, оно и было, да быльем поросло! — воскликнул Лоренц Дим, разглаживая обеими руками спускавшиеся на лоб подстриженные в скобку волосы.

— Понять не так уж трудно, — возразил рыцарь. — Бюргерство решило, что раз оно одержало победу над дворянами и заставило их признать и подтвердить документом и клятвой его права, то оно может опочить на лаврах. А как вы полагаете, мейстер Эчлих, много ли стоит бумажное право, когда нет силы, чтобы его поддержать?

Килиан Эчлих гневно ударил кулаком по столу, и рыцарь продолжал:

— Итак, бюргеры вернулись к своим мирным занятьям, трудились и наживались, и в заботах о своем личном благе забыли про благо общее. И общественных делах они разбирались туго и были даже рады, что именитые граждане избавили их от хлопот. Они и не заметили, как те разными уловками и хитростями постепенно оттеснили их в сторону от общественных дел. Если кто и почуял, что дело неладно, то было поздно — среди бюргерства уже не было единодушия. Так и случилось, что старинные права горожан были забыты.

— Забыты? Так, стало быть, нужно напомнить о них магистрату и бюргерству! — крикнул скорняк, побагровев.

— Да, и напомнить так, чтоб господа не скоро очухались! — чуть не задохнулся от ярости Фриц Дальк.

— Если горожане твердо потребуют признания своих прав, подтвержденных грамотой, я уверен, они их получат, — произнес фон Менцинген, обращаясь ко всем мастерам. — Тогда и мейстер Эчлих добился бы своего, и цехи законным путем положили бы конец злоупотреблениям патрицианского правительства. Ей-богу, беззакония магистрата зашли слишком уж далеко, у меня просто желчь вскипает, стоит мне об этом подумать.

Разгоряченные мастера заговорили, закричали наперебой. Каспар старательно подливал им вина. Только Килиан Эчлих не проронил ни звука, но глаза его горели.

— Однако час уже поздний. Отложим нашу беседу до следующего раза, — промолвил фон Менцинген. — И не плохо бы приготовить нам комнату окнами во двор, мейстер Эчлих.

— Сделайте одолжение, — отвечал тот.

— Ну, стало быть, до голубого понедельника[71], если почтеннейшие мастера не возражают, — предложил рыцарь.

Все согласились.

— К тому же эта комната слишком тесна, — заметил Мельхиор Мадер. — Среди горожан немало таких, что с нами заодно.

— Итак, да хранит вас бог. — И рыцарь сердечно простился с мастерами, взяв плащ и шляпу.

Мейстер Килиан проводил его до двери.

— Теперь я спокоен за свои права, — сказал он.

Порывистый западный ветер разгуливал по темным улицам, разгоняя тучи, сквозь которые изредка проглядывали звезды. Визжали и скрипели флюгера на крышах и вывески на длинных железных шестах, протянутых над тротуарами, «Погодите, — думал рыцарь, шагая к Родерским воротам и плотнее закутываясь в плащ, — скоро налетит вихрь не чета этому и развеет в прах все ваше прогнившее могущество!» Вдруг он остановился и прислушался. Ветер донес до его слуха неясный шум, к которому словно примешивался звон оружия. Шум доносился с Райской улицы, начинавшейся вправо от Родерских ворот. Там, неподалеку от бань, находился публичный дом. Патрицианские сынки не редко затевали там ссоры с подмастерьями, подчас спор решали мечи и далеко не всегда в пользу молодых дворянчиков. Так золотая молодежь готовилась к роли будущих градоправителей. Усмехнувшись про себя, рыцарь скрылся под темной аркой, которая вела к центру города.

Глава восьмая

С юга и запада уже задули весенние ветры, и на горизонте стали сгущаться грозные тучи. Горе тем, на кого надвигалась эта гроза: от нее не спасешься ни покорностью, ни силой. И до слуха ротенбургских господ дошла весть о том, что брат императора эрцгерцог Фердинанд[72], получив заем у Вельзеров[73] в Аугсбурге, поручил Трухзесу Георгу фон Вальдбургу набирать войска для упрочения власти Габсбургского дома на Верхнем Рейне и в Вюртемберге. Но в Рогенбурге об этом мало думали.

Габриэль Лангенбергер больше не появлялся у высокородного господина бургомистра, хотя крестьяне продолжали совещаться в трактире Лангенбергера по базарным дням. Трактирщик вдруг стал глух на оба уха. Возмущение горожан, вызванное наглым поведением юнкеров Розенберга и Финстерлора, кончилось ничем, и магистрат воспринял это как доказательство прочности своей власти, так что почетному бургомистру пришлось вынести немало насмешек по поводу его пессимизма. Никогда еще в Ротенбурге так шумно не развлекались, как в эту зиму. Предстоявшая на пасху свадьба Сабины фон Муслор с Альбрехтом фон Адельсгеймом явилась удобным предлогом для аристократических домов города, которые принялись состязаться друг с другом в пышности балов. Но истинной царицей балов была не невеста, а ее прекрасная подруга, отдававшая дань своей молодости и красоте с таким пылом и упивавшаяся балами с такой ненасытностью, что Сабина только диву давалась. Когда Сабина взмолилась об отдыхе, прекрасная Габриэла отвечала, смеясь, что для отдыха еще будет время, что молодость не длится вечно. Чем больше она кружилась в вихре развлечений, тем больше чувствовала себя в своей стихии.

Лишь слабые отголоски шумных развлечений патрициата доходили до слуха фрау фон Менцинген и ее дочери. Фрау фон Менцинген считала, что ей не следует «бывать в свете» до тех пор, пока честь ее мужа не будет восстановлена публично. Будучи последней в роде Прелей, она не имела родственников в Ротенбурге, а знакомства, завязанные еще в годы девичества и в первое время после замужества, оборвались с отъездом из Ротенбурга, вызванным столь тяжкими обстоятельствами. Ее болезненная щепетильность помешала ей тогда напомнить о себе рейнбургским друзьям. Она надеялась, что они сами, по собственной инициативе, докажут свою преданность, но те предпочли забыть о жене опального беглеца. Тем меньше она была расположена искать сближения со старыми друзьями теперь. И Эльза и ее мать лишь изредка выходили из дому, разве только чтобы послушать проповедь доктора Дейчлина или командора Христиана в соборе св. Иакова. Фрау фон Менцинген отдавала предпочтение проповедям командора, который умел сочетать мужественность с известной долей кротости, тогда как полнокровный доктор Иоганнес казался ей чересчур неистовым и бурным. Молодые патриции, которые по окончании богослужения обычно толпились на паперти, чтобы поглазеть на молодых прихожанок, обратили внимание на Эльзу. В храме они наперебой старались поднести ей сосуд со святой водой. О ней уже поговаривали в городе. Глядя на ее головку, окруженную золотистым ореолом чудесных каштановых волос, ее прозвали прекраснокудрой. Слухи о ней дошли и до Габриэлы Нейрейтер.