Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Альфред Барков

Следовательно, Горький «азефствовал» вполне осознанно, у него для самооправдания была наготове целая концепция. Как здесь не вспомнить «муки совести» булгаковского Мастера – «И ночью при луне мне нет покоя»…

Еще более резкая оценка «азефству» Горького содержится в критической статье П. Пильского: «Умилительно: в горьковской книге Скиталец поруган, но в „Красной Нови“ этот Скиталец почтительнейше поместил „Воспоминания о Горьком“. Впрочем, так ведь и было с двумя братьями, – и один из них звался Авелем, и его убил Каин»[214].

Психологическую подоплеку такого поведения раскрывают воспоминания А. Штейнберга: «Однажды в канун нового, 1918 года собравшиеся затеяли игру: пусть каждый напишет на бумажке свое заветное стремление, подписываться не обязательно. Горький начертал: „Власть“ – и подписался». Иванов-Разумник, рассказавший это эпизод Штейнбергу, оценил его так: «Алексея Максимовича интересует власть, но не политическая, и не полицейская, не дай Господь! а власть чисто духовная, основанная на духовном авторитете писателя». Штейнберг добавляет, что Горький мечтал «о расширении империи его литературной власти». Он передает слова Ольги Форш, хорошо понимавшей Горького: «Горький должен избавиться от своего тщеславия… (Не отсюда ли «Я – мастер»? – А. Б.). Он же необыкновенно честолюбив. Подумайте только, что он делает? Он хочет прибрать к рукам все, и прежде всего литературу: как Ленин правил Россией, так Горький старается править литературой… Горький как бы проявляет необыкновенную широту и терпимость, на самом же деле за этим кроется не что иное, как стремление к самоутверждению»[215].

Не может не вызвать прямой ассоциации с романом Булгакова и такое свидетельство В. Н. Буниной, сделавшей 24 февраля / 9 марта 1919 года в занятой белой армией Одессе такую запись в своем дневнике: «Был у нас Гольберштадт. Это единственный человек, который толково рассказывает о Совдепии. Много он рассказывал и о Горьком. Вступление Горького в ряды правительства имело большое значение, это дало возможность завербовать в свои ряды умирающих от голода интеллигентов, которые после этого пошли работать к большевикам <…> Горький вступил в правительство, когда в одну ночь было казнено 512 человек»[216].

Поистине, если нечего есть, есть ли все-таки человеческое мясо?..

«Горький <…> заявил вызывающе, что ему до царства божия нет дела, а есть дело лишь до царства человеческого; что за чечевичную похлебку материальных, физических благ он с радостью отдаст все бездны и прорывы в нездешнее, которыми так счастливы другие; что накопление физических удобств и приятностей жизни есть венец и предел его грез»[217].

Итак, мы ознакомились с мнениями о Горьком целой плеяды русских интеллигентов – Блок, Бунины, Мережковский и Гиппиус, Чуковский, Форш… Интеллигентов, единодушных в резко негативном отношении к тому, чье имя позже было канонизировано бесчеловечной Системой.

Так будет ли методологически некорректным считать, что такого же мнения придерживался и Булгаков?

Глава XX. «Неужели, неужели?..»

Горький – высшая и страшная пошлость.

Придет день, я восстану открыто на него. Да не только как на человека, но и как на писателя. Пора сорвать маску, что он великий художник. У него, правда, был талант, но он потонул во лжи, в фальши.

Приведенные выше слова И. А. Бунина процитированы Верой Николаевной в ее дневнике. Далее она продолжает от своего имени: «Мне грустно, что все так случилось, так как Горького я любила. Мне вспоминается, как на Капри <…> Ян сделал Горькому такую надпись в своей книге: „Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить вас“ <…> Неужели и тогда Ян чувствовал, что их пути могут разойтись, но под влиянием Капри, тарантеллы, пения, музыки душа его была мягка, и ему хотелось, чтобы в будущем это было бы так же. Я, как сейчас, вижу кабинет на вилле Спинола, качающиеся цветы за длинным окном, мы с Яном одни в этой комнате, из столовой доносится музыка. Мне было очень хорошо, радостно, а ведь там зрел большевизм. Ведь как раз в ту весну так много разглагольствовал Луначарский о школе пропагандистов, которую они основали в вилле Горького, но которая просуществовала не очень долго, так как все перессорились, да и большинство учеников, кажется, были провокаторами. И мне все-таки и теперь не совсем ясен Алексей Максимович. Неужели, неужели…»

Этими словами «Неужели, неужели…» с авторским отточием Веры Николаевны обрывается мучивший ее вопрос. В общем, для дневника, который она вела в Одессе, такой обрыв фразы не является характерным. Должны ли были эти слова развить предшествовавшую им мысль о том, что большинство из обучавшихся на вилле Горького социал-демократов были провокаторами охранки? Если так, то тогда переход «Мне все-таки и теперь не совсем ясен Алексей Максимович» достаточно красноречив. В общем, подозрения эти, если они действительно зародились у Буниных, отнюдь не парадоксальны. Там, на вилле «Спинола», действительно была особа, причем весьма близкая к Горькому, которая ссорила между собой представителей различных направлений российской социал-демократии. О ней и ее роли речь ниже – в разделе, посвященном прототипу образа Маргариты. Здесь же, в словах Веры Николаевны, можно усмотреть наличие подозрений в отношении самого Горького.

О том, что такая направленность мыслей о Горьком не является чем-то необычным для Буниных и их окружения, свидетельствует сделанная через полгода (23 февраля / 18 марта 1919 года) запись в этом же дневнике:

«Тут перешли к большевикам, а от них к Горькому. Куликовские говорили, что когда Бурцев написал, что „откроет им, кто был на службе у немцев, то все содрогнутся“, многие подумали о Горьком».

Примечательно: «многие» подумали. То есть уже не Бунины, как это предполагается в отношении содержания предыдущей выдержки, а именно «многие». Причем Бурцев явно имел в виду не Ленина, связь которого с германскими властями ни у кого в то время сомнений уже не вызывала. Чтобы уяснить всю серьезность утверждения Веры Николаевны, следует учитывать неординарность личности В. Л. Бурцева, знаменитого своей деятельностью по выявлению провокаторов охранки («ассенизатор партий» – так его называли). Разоблачение таких крупнейших провокаторов, как Азеф и Малиновский, – его личная заслуга. В 1928 году, когда сам Бурцев был уже в эмиграции, в СССР даже была издана его книга «В погоне за провокаторами» (переиздана в 1989 году издательством «Современник»). В 1917 году Бурцев выступил против антивоенной, «пораженческой» позиции Горького, обвинив писателя в измене родине.

С точки зрения оценки позиции Булгакова в данном эпизоде характерным является то, что стоило Бурцеву только намекнуть, как тут же «многие» подумали о Горьком. Значит, почва для этого существовала. Поэтому фраза «Неужели, неужели…» с достаточной степенью вероятности может быть истолкована в изложенной выше интерпретации.

«Многие подумали»… Конечно, сделанные в далекой Одессе замечания Веры Николаевны в личном дневнике могут кому-то показаться недостаточно веским основанием для использования в данных построениях. Согласен. Но все дело в том, что обвинение Бурцева точно так же было воспринято и самим Горьким. Более того, комментарий Горького на статью В. Л. Бурцева «Или мы, или немцы и те, кто с ними», опубликованную 7 июля 1917 года в «Русской воле» и послужившую началом кампании обвинений в печати Горького в измене родине, вошел в его эпистолярий. В письме к своей жене Е. П. Пешковой он писал: «Дурак Бурцев опубликовал в газетах, что скоро он назовет провокатора и шпиона, имя которого „изумит весь мир“. Публика начала догадываться и догадалась: это Горький».

Подозрения в отношении Горького стали настолько значительным фактом того времени, что впоследствии даже каноническая «Летопись жизни и творчества М. Горького» поместила комментарий по этому поводу[220].

Отсюда следует, что к отступничеству и сотрудничеству с инфернальными силами, как оно изображено в романе Булгакова, склонность у Горького существовала изначально. И поскольку уж «многие подумали», то и Булгаков мог об этом знать.

Это ощущалось интуитивно не только близкими к Горькому литераторами. Характерным в этом плане является отношение к «пролетарскому писателю» со стороны милиционеров, о чем повествует еще одна дневниковая запись К. И. Чуковского – от 30 марта 1920 года:

«Горький, по моему приглашению, читает лекции в Горохре (Клуб милиционеров) и Балтфлоте. Его слушают горячо, он говорит просто и добродушно, держит себя в высшей степени демократично, а его все боятся (выделено К. И. Чуковским. – A. Б.), шарахаются от него, – особенно в Милиции. – Не простой он человек! – объясняют они»[221].