Львенок - Йозеф Шкворецкий

— Правда?

— Правда.

У меня начался приступ бессильной ярости. Она опять заговорила:

— Если хотите, мы можем остаться друзьями.

— Большое спасибо, — иронически отозвался я.

— Тогда прощайте.

Я не ответил.

— Прощайте, — повторила она.

— Ваш покорный слуга, сударыня.

Щелчок. Она повесила трубку.

И опять я ни черта не понимал. Что происходит? Я был не в силах постичь ее. Она напоминала обманчивый калейдоскоп… или апрельскую погоду. Я словно попал внутрь детектива. Безразличен я ей? Небезразличен? Совсем я ей противен? Или не совсем? А может, все это — только оттягивание безусловной капитуляции, изощренное продление мук, чтобы наслаждение потом было бесконечным? Или она и впрямь думает так, как говорит? И что за странный интерес к шефу? И к чему эта забота о Вашеке?

Сплошные вопросы, и от них мне делалось настолько мерзко, что я не мог сейчас ломать голову над ответами. Я набрал номер дирекции «Зверэкса» и назвался товарищем Новаком. Я никак не могу дозвониться до товарища Серебряной. Товарищ Серебряная должна была сегодня выехать в Либерец. Она уже выехала? Нет, товарищ. Они едут только вечером. Позвоните на добавочный тринадцать. Тринадцать! Ах, вот оно что! Что вы сказали? Нет-нет, я ничего не сказал. Я попробую дозвониться. Спасибо.

Значит, она не обманула. Значит, все опять, как вначале. Нет, хуже, чем вначале. Я абсолютный новичок во всем, что касается барышни Серебряной.

Глава восьмая

Три театра

Вахтер в театре (не тот, что ездил на лифте) знал меня и пропустил без вопросов. Я спустился по задней лестнице, где меня всегда охватывало приятное чувство принадлежности к этой на глазах творящейся иллюзии. Хотя, говоря по правде, мне принадлежала всего лишь одна маленькая танцовщица.

В зале было темно, только на сцене горели два прожектора. Шла репетиция какого-то современного балета. Стройные девушки в черных трико, одинаковые изящные тела — одно не отличишь от другого. В трико все они казались на удивление хрупкими. Аккомпаниатор в углу сцены бил по клавишам рояля, а девушки несколько комично извивались и вскидывали черные ножки. Со стороны режиссерского пульта доносились раздраженные окрики хореографа, и фигурки в трико всякий раз послушно останавливались и так же послушно начинали скакать снова.

Вера подпрыгивала в первом ряду. Светлые волосы скручены в узел, выкладывается изо всех сил. Я уселся в середине зала и начал наблюдать за ней. Настроение у меня было сентиментальное, я почти жалел маленькую балерину, которую собирался жестоко разочаровать. Она же по обыкновению ни о чем не подозревала и упорно трудилась. Вера всегда была такая. Всегда и везде она прикладывала массу усилий — отдавала всю себя целиком. В театре ее любили. Я имею в виду режиссеров. Вот почему в своем юном возрасте она уже смогла выбиться в солистки. Сейчас она, кажется, тоже танцевала сольную партию, потому что подпрыгивала с другой стороны, не там, где скакали остальные.

Ну и к чему ей это? Я грустил, я пребывал в меланхолии. Что за карьера ожидает этих одержимых балетом красивых девушек? Она продлится десять, от силы пятнадцать лет, после чего лучшие пойдут учить других таких же ненормальных, а худшим останутся воспоминания. Чушь, усмехнулся я освещенному прямоугольнику сцены. Десять-пятнадцать лет, сорок-пятьдесят лет. Какая разница? Мучительно короткая тягомотина, мучительно длинная тягомотина — это ведь в сущности одно и то же.

Но нас гонят по миру странные силы. Барышня Серебряная. Или это вот бессмысленное подпрыгивание перед похотливыми взорами любителей искусства. Режиссер хлопнул в ладоши. Перерыв.

Я встал и направился к гримуборным. Веру я застал с хлебной горбушкой в руке. Она рассиялась на меня своими незабудковыми глазами, как неоновыми фонариками. От нее пахло потом и физкультурным залом.

— Карличек! Ты пришел!

— Приехал. На трамвае.

— Идем ко мне. Лиды сегодня нет.

Она отвела меня в свою раздевалку солистки, которую, согласно правилам труппы, делила с другой солисткой.

— Слушай, — сказал я. — Ты не хочешь сегодня вечером пойти на гимнастику? Тебе ведь она нравится, да? Я просто подумал: Чехословакия — Советский Союз…

Она восприняла это так, как я и ожидал. Что у нас все по-старому. И поэтому вид у нее был совершенно несчастный.

— Карличек, у меня спектакль.

— Обидно. Я был уверен, что ты свободна.

— Ну да, просто Лида как раз сегодня попросила ее подменить.

— Хм. Ладно. Ничего не поделаешь.

Было видно, что она быстро прикидывает, как поступить. Когда я ее в последний раз куда-нибудь приглашал? Просто так, потому что мне захотелось? Я не помнил. А она наверняка помнила. Я видел, как мучительно было для нее терять такую редкую возможность.

— А что у Лиды вечером?

— Ее брат отмечает получение диплома.

— М-да, это серьезно. Такое пропускать нельзя. — Я посмотрел на Веру. Она напряженно глядела прямо мне в глаза. — Жалко.

И тут она решилась. Вскочила.

— Подожди здесь!

Ее черная попка мелькнула и пропала за распахнутой дверью раздевалки.

Я подошел к двери. Вера бежала к телефону, который стоял на полочке в конце коридора. Я смотрел, как она набирает номер, нервически постукивая ногой. Потом она вздрогнула и вполголоса, но очень быстро заговорила. Разобрать слова я не мог.

Я вернулся в раздевалку и стал ждать в кресле. Напротив меня над Вериным туалетным столиком висело большое зеркало. Оно все было увешано талисманами, а в углу красовалась моя фотография. Я сравнил оба лица — на бумаге и на стекле. Обыкновенные лица «одного товарища». Эти серые глаза, эти черты, каких на разных собраниях, в кабинетах, в раздевалках балерин и прочих любовниц — сотни тысяч, этот четкий рот, этот костюм от «Книже» могли бы поведать историю последних десяти лет: не то чтобы красивую, но и не совсем мерзкую, однако же в целом совершенно бессмысленную. Да только кто ее прочитает по этому лицу? Та девушка, которая мечтает расстаться с ходячей нелепостью по имени Карел Леден? Или же та, другая, в черном трико, которая как раз сейчас отчаянно пытается сохранить эту самую нелепость для себя? Мне оставалось только ухмыльнуться.

Вера вихрем ворвалась в раздевалку.

— Лида согласилась прийти!

Она просто излучала бешеную женскую радость. Сев на табурет, она наклонилась ко мне. Я снова почувствовал запах пота тяжко пахавшего человека.

— Карличек!

— Чего?

— Я так рада, что ты здесь.

— Это хорошо.

Она обняла меня. Из коридора послышался мужской голос:

— Дамы! На сцену!

Судьба отмеряла Вере лишь краткие мгновения счастья.

Я запечатлел на ее лбу поцелуй Иуды, сунул в руку билет, объяснив, что появлюсь на стадионе только перед самым началом, потому что у меня собрание, и из будки перед театром позвонил Вашеку Жамберку.

— Да что же это вы как неживой, молодой человек, — сказала шефиня и отстранила меня. Мы сидели на диване в гостиной, на том самом месте, где вчера товарищи Андрес и Врхцолаб развлекали министра и где барышня Серебряная соблазняла шефа. Теперь шефиня соблазняла меня — при помощи венгерской «Бычьей крови». Однако безуспешно.

— Извини, Эла. Заботы одолели.

— Вижу. Интересно только, какие? Редакционные? Или дела сердечные?

— Да так. Всего понемножку.

— Вот оно что! Хандра.

Именно что хандра, подумал я.

Шефиня налила себе вина и заглотнула одним глотком, как коньяк.

— А мне-то тогда что говорить?! — вопросила она.

Из старинных резных часов, украшавших некогда охотничий домик какого-нибудь подлинного владельца, выглянула красная кукушка и прокуковала шесть раз.

— Чего тебе не хватает, а? — сказала шефиня. — Холостяк с хорошим положением.

— А тебе чего не хватает? — спросил я.

Шефиня тупо глядела на этикетку с бычьей головой. Обрюзгшая сорокалетняя шефиня. Крохотные глазки внезапно перестали казаться мне злыми. Она влила в себя следующую порцию «Бычьей крови».

— Всего, дурачок, — ответила она. — Молодости, мужа, детей, работы — всего.

— А почему ты не пойдешь работать?

Она бросила на меня иронический взгляд.

— Думаешь, поможет?

— Почему бы не попробовать? Работа — хороший опиум.

— Тебе помогает?

Я пожал плечами.

— Такой работы, чтобы помогала, у меня нет.

— О чем же тогда ты мне тут толкуешь? — Вино уже плескалось на самом донышке. Шефиня сунула руку за диван и извлекла оттуда бутылку с коньяком. — Иди-ка сюда, дружище! — сказала она коньяку, хотя это была бутылка «Мари Бризар», и налила его в рюмки из-под вина.

— У меня была когда-то такая работа, — сообщила шефиня. — Совсем еще соплячкой я работала в союзе молодежи. Я там работала, понял?