Побежденный - Питер Устинов

Напевая марш Баденвейлера, тот самый, что зажигал глаза фюрера беспокойным честолюбием, заставлял его вскидывать голову, словно раздраженный удилами конь, Пихль принялся маршировать из конца в конец комнаты. В неверном свете от горящих дров горб его походил на вещмешок пехотинца, огромная голова с длинными, спадающими на короткую шею волосами казалась покрытой каской.

Это являлось глумлением над верой, в которой Ганс был воспитан, и он содрогнулся, однако на сей раз без возмущения.

Валь ди Сарата с чрезвычайной срочностью вызвали в Рим. Вызов исходил от полковника Убальдини, располневшего смуглого неаполитанца, брата его матери. В это бурное время он занимал высокую должность в реорганизованном ведомстве карабинеров. Ему хотелось спросить племянника о возможности вступления в ряды его стражей спокойствия и особенно получить обрывки свидетельств о немцах, повинных в разгроме Сан-Рокко.

— Мой мальчик, — заговорил он, источая пот всеми порами, его подбородки обессиленно сваливались один на другой, — мой дорогой мальчик, тебе уже тридцать пять лет, пора выбрать себе занятие. В Италии быть героем недостаточно. (Убальдини, будучи неаполитанцем, обладал острым умом. К тому же был весьма респектабельным и пользовался несколько дурной славой, подобное сочетание качеств, надо полагать, возможно только в Неаполе.) Герою в Италии надо укрепить свое положение впечатляющими званиями, вполне доступными ловкому человеку. К сожалению, из-за твоих несколько сомнительных занятий в Чикаго и прочих местах — о, я не виню тебя, мой мальчик, ты выполнял свой долг за границей подобно итальянскому послу, в чем невозможно усомниться, и это должно вызывать уважение. Однако, увы, из-за этого ты не смог получить никакого диплома и не можешь ничего поставить перед фамилией. Ты не avvocato, не dottore, даже не ingeniere[53], поэтому должен сказать тебе, что в Италии ничего собой не представляешь. Не перебивай, пожалуйста. Видишь ли, здесь успех зависит главным образом от визитных карточек. Они самые важные из документов и для достойного человека значат больше, чем паспорта, удостоверения личности и прочие пустяковые документы, отягощающие наши бумажники. Взгляни на мою.

Он показал Валь ди Сарату карточку, на которой было написано: «Commendatore Avvocato Dottore Ingeniere Ubaldo Ubaldini», а высокое звание в фашистской армии было зачеркнуто жирнейшим карандашом.

— Вот история моего успеха.

— А как же фашистское звание? — спросил Валь ди Сарат.

— Эта вымарка — жертва, которую я вынужден был принести из-за существующего положения.

— Не боишься, что тебя расстреляют? Полковник улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Итальянский головорез так просто не убьет человека со столькими дипломами. Он очень болезненно ощущает свою неполноценность и с большим почтением относится к громким словам. За неделю до появления союзников я оделся в гражданское и принял участие в поисках самого себя. Коммунисты расстреляли трех толстяков, полагая, что наконец-то поймали меня, и четверых бородачей, думая, что схватили генерала Терруцци, приятеля дуче. Терруцци, как и я, жив. Эти новички не были у власти со времен похода на Рим. Им недостает опыта и авторитета, поэтому они нуждаются в нас гораздо больше, чем мы в них. Звания, мой мальчик, в этой благословенной стране есть звания, и фашистские ничем не хуже любых других.

Голубые глаза Валь ди Сарата засверкали, потому что в этом растленном мире совесть для него очень мало значила; нравилась ему дерзость. Его восхищение дядей при сообщении о каждой его выходке стремительно возрастало.

— Дядя, ты уцелел бы даже во времена Александра Шестого, — сказал он с огромной нежностью.

— Запросто, — ответил с презрением Убальдини, — так как Борджа по своей невероятной глупости не сумели избежать последствий собственных безрассудств. Александр, правда, умер от чумы, но в этом походил на боксера, которого гонг спасает от нокаута. Это вмешательство свыше не избавило его от поражения по очкам с точки зрения истории. Чезаре истратил все силы в юности и ничего не оставил на лучшую пору жизни. Самой разумной из этого рода была Лукреция. Ранние годы отдала разгулу страстей, а потом посвятила жизнь добрым делам, возможно бесцветным, однако это лучше череды любовников, сменявших друг друга с постоянством фигур святых на часах собора. Нет-нет, мой мальчик, им недоставало философии.

Обрати взгляд на меня. Моя частная жизнь безупречна. Я застраховался от семейных неурядиц тем, что завел любовницу старше и некрасивее жены. Должен добавить, жена очень довольна тем уважением, какое я ей выказываю, и потому мы счастливы в браке, насколько это возможно. Постарайся не жениться, мой дорогой мальчик, но если будешь вынужден из-за сплетен — иной причины я не знаю — то женись на красавице и обманывай ее с женщинами, явно уступающими ей по всем статьям. Это будет истолковано как физическая необходимость, а не оскорбление. Словом, помимо вопросов о самосохранении и званиях, во времена народных смут безопасно делать не то, что большинство. Мои наклонности привели меня к той жизни, какой живу. Если преступления невыгодны, то лишь потому, что я полицейский. Будь уверен, что, стань я преступником, невыгодной была бы служба в полиции. Само собой, и в детективы, и в преступники человека влекут одни и те же наклонности. Большинство одержимых ими людей выбирают преступность, полагая, что она выгоднее и проще. Они дураки, потому что находятся в большинстве, и находятся в большинстве, потому что дураки. Быть полицейским, дорогой мой, гораздо проще и безопаснее, чем преступником, и может оказаться гораздо более выгодным.

— Так, значит, ты берешь взятки? — спросил Валь ди Сарат с насмешливым удивлением.

Лицо Убальдини стало грозным.

— Разумеется, нет. Даже не заикайся о таких кошмарных вещах, — прошипел он. — Существует громадная разница между требованием денег за содействие и неукоснительным исполнением своих обязанностей, связанным с щедрыми вознаграждениями в благодарность за принятие решений. Итак, присоединишься ты ко мне в моей ответственной работе?

Валь ди Сарат весело улыбнулся.

— Нет. В таких стеснительных обстоятельствах ни преступность, ни служение закону меня не прельщают. Италия слишком мала, как и Чикаго. Предпочитаю бандитизм и сыск в широких пределах, где это не может отразиться на других. Да и все равно, я ощущаю запоздалое влечение к морю и, возможно, удовлетворю свою тягу к странствиям, поскольку с патриотическим долгом покончено.

— Сумасбродство, — сказал Убальдини. — Повзрослеешь ты когда-нибудь? В детстве у тебя было желание стать машинистом паровоза.

— Оно и до сих пор не исчезло, — искренне вздохнул Валь ди Сарат, — но этой профессии надо долго учиться.

— Неисправимый. Глупый. Отвергаешь блестящие возможности. Но вижу, спорить с тобой сейчас бесполезно. Ты выглядишь совершенно счастливым. Поможешь мне хотя бы выследить преступников, разгромивших Сан-Рокко? Необходимо в ближайшее время произвести арест-другой, иначе просто расстреляют совершенно неповинных людей, а мы уже наделали немало подобных ошибок. Поскольку другие государства ловят военных преступников, будет невыносимо, если Италия опять останется в стороне.

— У тебя есть какие-нибудь сведения? — спросил Валь ди Сарат.

— Никаких. Кроме того, что преступление совершил Сто восьмой пехотный полк из Дармштадта. Что у тебя там?

Валь ди Сарат достал фуражку.

— Она, — сказал он, — с головы офицера, который командовал разгромом.

— Блестяще. Замечательно. Но, мой дорогой мальчик, в ней столько пулевых отверстий, что он вряд ли остался в живых.

— Принося честь Италии в Чикаго, я кое-чему научился, — улыбнулся Валь ди Сарат. — Когда я покидал этого человека, он был жив.

— Весьма похвально, — сказал Убальдини и прочел фамилию на внутренней стороне фуражки. — Винтершильд?

— Из городка Лангензальца в Тюрингии. Фамилия другого офицера Бремиг. Эти сведения я получил от пленного, которого мы захватили, австрийского принца.

Полковник схватился за телефон, его карие глаза смотрели лукаво.

Убальдини затребовал из американского лагеря для военнопленных принца Кертнера-Четтервица и подверг его под слепящим светом ламп безжалостному перекрестному допросу, в конце которого несчастная жертва едва не сошла с ума, однако не выяснил ничего нового. Потом неожиданно пришла первая весть. Карабинеры из Савоны сообщили, что немецкий офицер вошел с оружием в лавку, отобрал у владельца костюм и велосипед, оставил свой мундир с циничным равнодушием к собственной безопасности и с какой-то отвратительной щедростью. Мундир помечен фамилией Винтершильд.

— Поедешь в Савону? — спросил Убальдини.

— Какой в этом смысл? — ответил Валь ди Сарат, у которого пробудился азарт поиска. — Винтершильд мог поехать в любую сторону, на запад во Францию, на север в Милан, на восток в Италию.