Место действия - Александр Проханов

— Мы делаем все для разведки. Но успех невелик. Есть, правда, место с растворным песком под Щелковом, но на нем сосны, леса первой категории…

— Подождите с лесами. Ищите в болотах. Обязываем вас отыскать.

И казалось: вопреки геологии, вековечным размывам Урала, где-то в топях, в брусничниках, известные секретарю, таятся песочные линзы и их непременно откроют.

— Теперь песок для отсыпки… Так что у вас с Бужаровским карьером?

Поднялся хромой, со шрамом во все лицо с черными порошинками предисполкома Белорыбов. Заволновался, забубнил, закрутил головой:

— Игнат Степанович, там, под Бужаровом, луга, пойма… Нельзя изымать из ведения совхоза!.. И так половину земель комбинат отобрал! То трубопровод, то склад, то бетонки! А теперь пойма! Там же травы, такие места золотые!

— Сколько гектаров?

— Сорок…

— Комбинату нужны карьеры. Возьмут песок и аккуратно закроют.

— Да какой аккуратно! Вломятся с техникой, все раскурочат! Весной зальет, бросят все и уйдут. Только природу загубят!

— Почему загубим? — раздраженно сказал Пушкарев. — Рекультивируем. Дадим гарантии. Аккуратно склоны карьера закроем. Будет озеро. Дадим вам гарантии.

— Знаем ваши гарантии!

— Часть лугов сохранится, будет озеро, рыбы напустите…

— Рыбы? Да хоть в Иртыше-то оставьте! А то рыбу нам напустят…

— Я вас понимаю, — сказал секретарь. — Но комбинату нужен песок, и придется, как ни крути, пожертвовать интересами совхоза. Комбинат висит не в воздухе. Та земля, на которую мы его посадили, автоматически перестает быть сенокосной. Здесь будем собирать другие урожаи… Так что давайте отводите карьер…

— Я — солдат, Игнат Степанович! Я подчиняюсь! Я — солдат! — тряхнул Белорыбов седой головой, стукнул палкой и сел.

Так проходил их штаб, один из многих.

11

После штаба секретарь обкома задержал Пушкарева и ядринского секретаря. Выглядел утомленным, серым. Жадно курил.

— Я хотел вас спросить… в продолжение разговора… Как у вас тут отношения складываются, как сотрудничество? Нет разногласий? Город и комбинат общий язык находят? А, Иван Гаврилович?

Тот неуверенно, тревожно взглянул на Пушкарева. Но Пушкарев будто и не заметил. Спокойно, вполне благодушно ответил:

— Никаких расхождений нет, Игнат Степанович. Город очень нам помогает, себе отказывает, а комбинату идет навстречу. Да по-моему, и комбинат городу все нужнее, все полезнее. Правда, Иван Гаврилович?

— Сегодня вас белыми булками угостим, Игнат Степанович, с нового хлебозавода. А какую мы клинику отстроили, комбинат достал оборудование, Ядринску и не снилось! Так что, по-моему, комбинат мы все принимаем как свое кровное дело.

— Вообще мы стараемся, Игнат Степанович, чтобы не было этого членения: город и комбинат. Чтоб сами понятия слились.

Секретарь обкома кивнул, зажигая новую сигарету:

— Да… хорошо… не выпускайте этого из виду… Не выпускайте из виду, — вы строите не только новое производство, вы строите здесь новое общество. Это само по себе не менее важно, чем комбинат. Знаю, процесс непростой, мучительный. Не одним днем совершается. Но задача, повторяю: создать здесь не просто уникальное производство…

Усталое, потухшее было лицо ожило, ухватило острую, напряженную мысль:

— Мы политики и должны смотреть дальше и выше сегодняшней экономической конъюнктуры. Заселять эти места, создавать здесь устойчивый и одновременно динамично развивающийся общественный организм, здесь, в этих полупустынях… Благодаря этому мы обеспечим себе простор для завтрашних акций. Сибирь станет плацдармом для развертывания технологий будущего. Водородной энергетики. Космической энергетики. Русская Сибирь — один из столпов, поддерживающих мировое небо… Не временный, легко размываемый слой населения, а коренное, высокоорганизованное общество должно в скором времени взяться за эти задачи. Думайте, думайте об этом… Сквозь все техсоветы и штабы…

Он говорил, давая истинное, нечасто произносимое имя тому, что зашифровано в бессчетных сводках и выписках о добытых нефти и газе, о строительстве железных путей. Говорил этим двоим, его понимавшим.

Умолк, гася свою мысль, резко ее сжимая, планируя уже не будущее, а стелющиеся дымы лесосек и котельных.

— Да, так вот что хотел… — Добавил он. — В Ядринск направим блоки котлов, как обещано. Не мешкайте! Монтируйте сразу! Чтоб было тепло! Форсируйте ТЭЦ!

— Уже привезли агрегаты, — сказал Пушкарев. — Кончаем возведение градирен.

— Видел, видел, но форсируйте. В области будете отчитываться.

— Вы у нас не останетесь, Игнат Степанович?

— Нет, улетаю в Тобольск. Вертолетчикам позвоните, что выезжаю.

— А мы думали, в баньку сходите. Строганинки отведаете…

— В другой раз, в другой раз… Люблю вашу баньку, но уж теперь в Тобольске попарюсь. Хотя у них тоже не больно-то жарко! Тоже с теплом ерунда! И их кочегарить придется…

— У нас все будет нормально. К вечеру плюс шестнадцать…

— Хоть бы четырнадцать… Вертолетчикам позвоните: я выезжаю.

И встал, стряхивая с мятого рукава табачный пепел.

12

После штаба Пушкарев и Янпольский подбивали бабки. Оценивали изменившуюся ситуацию, перестановку сил, свои сильные и слабые стороны. Вновь рассматривали речной порт, наливные эстакады, реакторы и колонны, несуществующие, заложенные пока еще в рублях и идеях.

Янпольский заглядывал в свой блокнот, выуживая последние крохи:

— Вот еще что, Петр Константинович… Вы будете выступать перед студентами? — Речь шла о студентах-ядринцах местного набора, которых дирекция под своей опекой направляла в химические институты, — еще один способ слить комбинат и город: комбинат подплывает, и на борт его вместе с приплывшими ступит команда из ядринцев.

— Да нет уж, вы сами… И лучше всего: возьмите автобус, покатайте-ка их по стройплощадкам, дайте им самим пощупать руками и поговорите по душам. Поласковей с ними, поласковей, как вы умеете…

— Уж я найду слова, не волнуйтесь! — записывал Янпольский. — Теперь еще вот что… Мы в кремле-то «красный домик» затягиваем. Надо побыстрее отделать. А то, вот видите, секретаря обкома и принять-то негде толком. Весной министр приедет. Надо нам все-таки принимать по чину… Прошу вас, Петр Константинович, отпустите для меня один «камацу». Пусть теплотрассу продолбит…

— Не хотелось бы в кремль с «камацу». Городские нервничать будут…

— Да что им нервничать! Гостиницу построим — им же домик вернем как игрушечку. Там ведь сейчас жуть, запустение…

— За день управитесь? — спросил Пушкарев.

— За полдня!

— Ладно, беру грех на душу…

— Хорошо… И еще вот что… Тут архитекторы, я вам говорил, приехали. Предлагают на обсуждение проект стыковки старого города с новым. Идеи планировки, сохранения старых построек. Вы будете смотреть, или я?

— Я. Непременно… Очень важно, я сам… Кстати, хотел вас спросить: как с нашим снежным городом? Все ломают?

— Нет, Петр Константинович, третий день не ломают. Удивляюсь!

— Вот видите! — оживился Пушкарев. — Видите! А вы и Миронов не верили! Я вам говорил — кто кого! И не станут больше ломать!

— Посмотрим, — покрутил головой Янпольский.

— Не станут! Ручаюсь! Благодарю за прекрасную новость!

Забегал по кабинету, радуясь этой малой победе, за которой мерещились другие, крупнее.

— Вы об энергетике нашем справлялись? Как он там, Фуфаев, что?

— Трещина в стопе. Наложили гипс. Рвется сюда.

— Пусть не рвется и успокоится. Может, к нему заеду… Все-таки голову надо иметь на плечах…

Янпольский ушел. А он, усмехаясь, все еще думал о снежном городе.

Он знал, как строится оно, то новое общество, о котором говорил секретарь. В три ухвата, в три неравных присеста, волна за волной. Первые землепроходцы малыми ударными группами просачиваются в мерзлоту, подкрадываются втихомолку к тайге. И бьют ей под дых, всаживают нож в селезенку, заваливают с хрипом и стоном. Взрывают, долбят в страшной, денной и нощной, не знающей передышки работе, сами истребляясь, ломаясь, рассеиваясь в необъятных пространствах. Сгинули как сон, оставив за собою проходы — трассы, причалы, посадочные площадки, на которые приходят строители. Деловые, веселые, терпеливые к морозу и жару, вводят в прорыв механизмы. Раскачивают, расшевеливают поваленную навзничь тайгу, наваривая на нее другое лицо, беря ее в цепи, ослепляя сваркой, сращивая ей спину двутавром. Уходят, оставив завод и город. И следом являются поселенцы, укореняются, наследуя начерно слепленный кусок территории, — третья, коренная волна, начинают жить, рожать, умирать, забывая о первых двух, ведя свою память с себя.