Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

Поражает другое: насколько близок по духу к Борисову в отношении к идеальной (или единственно возможной?) форме государственной власти оказался такой человек, как Сухомлинов. Оценивая большевиков в 20-е годы, он пишет: «Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же: медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ – быть может, помимо их воли – по правильному пути к верной цели и новой мощи… Россия и населяющее русскую землю смешение народов

нуждается в особо мощной руке (подчеркнуто мной. – А. О.)»70. Почти точно так же, как и Борисов, Сухомлинов упрекает императора в непоследовательности: «.постоянно выходил он неожиданно из программы, на проведение которой требовалось время, и разрушал основные положения именно там, где думал их укрепить»71.

Ссылки на европейский опыт уместны только в одном случае. Как и в Германии, высший генералитет не понял той роли, которую играет монархия в организации общества. Как потом Гинденбург и Гренер оказались не в состоянии понять, планы Алексеева и Борисова довести войну без императоров, которые, как им казалось, только мешали им сделать это, обречены на провал уже потому, что они-то сами как раз не были самостоятельными величинами, как им хотелось бы думать. И поэтому, как только не стало Вильгельма II и Николая II, с разной скоростью исчезли и те, кто не смог понять опасности, которая исходила от подобного рода переворотов, особенно во время великой войны. Следующие слова Людендорфа прекрасно походят к описанию проблемы, которая стояла как перед германским, так и перед русским командованием, как, впрочем, и для описания ошибки, сделанной теми и другими: «Я предостерегал против попыток пошатнуть положение императора в армии. Его Величество был нашим Верховным главнокомандующим, вся армия видела в нем своего главу, мы все присягали ему в верности. Этих невесомых данных нельзя было недооценивать. Они вошли в нашу плоть и кровь и тесно связывали нас с императором. Все, что направлено против императора, направляется и против сплоченности армии (курсив мой. – А. О.). Только очень близорукие люди могли расшатывать положение офицерского корпуса и Верховного главнокомандующего в такой момент, когда армия подвергалась величайшему испытанию»72. Как близок к этой позиции русский чиновник: «Наша военно-административная (не политическая) машина продолжала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство не имело за собой ни рутины, ни привычки, ни движущего “завода”, одну только – чуждую народным низам – культурность»73.

Еще один факт позволяет усомниться в искренности слов Борисова. Во время своего пребывания в Ставке он настолько последовательно уклонялся от приглашений к императорскому столу74, что это даже вызвало сомнение Николая II, не демонстрация ли это негативного отношения к нему лично. Алексееву пришлось защищать своего protege, убеждая монарха, «…что он (Борисов. – А. О.) дикарь и просто боится незнакомого общества»75. Как представляется, Алексеев тогда покривил душой. Мне кажется, что Бубнов довольно верно описывает настроения Борисова: «По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать больше, к Престолу»76. На подобных оценках сходятся столь разные мемуаристы, что им невозможно не поверить. Безусловно одно – в воспоминаниях 22-летней давности у генерала все же проскальзывает неудовлетворенность невозможностью выхода из двойственного, неопределенного положения.

Причина этого чувства проста. Фигура основателя Добровольческой армии и Белого движения Юга России была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела». Такие случаи были исключительны и основывались только на вторичных источниках77. Так, например, весной 1917 г, по свидетельству Деникина, Алексеев в разговоре с ним упомянул о том, что в бумагах императрицы были найдены секретные карты всего русского фронта, которые изготовлялись только в двух экземплярах – для самого генерала и для императора. Это произвело на Михаила Васильевича самое тяжелое впечатление78. Но если в отношении Алексеева к императрице сомневаться не приходится (очевидно, что оно было отрицательным), то случай с императором более сложен. Свидетельств, исходящих из-под пера самого генерала, не было.

В архиве М. В. Алексеева, переданном несколько лет назад на хранение в Отдел рукописей Российской государственной библиотеки, мне удалось найти документ, проливающий свет на этот вопрос. Несложный шифр по непонятной причине не был открыт, и развернутая характеристика императора превратилась в «Заметки нравственного, политического характера, в том числе и о Л. Г Корнилове». Объяснить ошибку легко: генерал называет Николая II в своих записках «N»; в принципе, сам текст таков, что исключает иное прочтение подобной аббревиатуры. Добавить к этому можно лишь самый простой факт: в предшествующей весне – лету 1917 г. (когда были составлены эти «заметки») личной переписке М. В. Алексеев называл императора «Н». Впрочем, судите сами: коль скоро даже в обстановке полного хаоса послефевральского периода могли появиться такие слова, то догадаться, каким же было настроение генерала накануне Февраля 1917 г., догадаться несложно:

«N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему не достает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она – неискренность] – развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум.

Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, б.[ыть] м.[ожет], вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.

Боязнь воли, несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.

Воля покоряет у него все.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента.

Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие, презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к родине.

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя»79.

Такого рода документы придают гораздо больший вес поздним признаниям Маклакова о том, что даже во время выступления Л. Г Корнилова Алексеев был настроен категорически против идеи восстановления монархии на том основании, что знал их (Романовых) гораздо лучше, чем другие80. «Все могу – сказало злато, Все могу – сказал булат…» Злато и булат пришли к пониманию того, что они всесильны. При этом необходимо отметить, что в начале 1917 г. ни верхи армии, ни верхи либеральной оппозиции уже ничего не делили. Договоренность была достигнута. Тем не менее и те и другие вели себя осторожно: полной уверенности в успехе по-прежнему не было. А. Е. Эверт, находясь через год после этих событий в Смоленске, говорил о том, что генералы были уверены, что политические изменения в столице просто не затронут фронта. Его собеседник вспоминал, что этот разговор всегда заканчивался словами генерала: «Какое легкомыслие!»81. Партнеры генералитета, как оказалось, были столь же легкомысленны, но при этом гораздо менее искренны.