Автобиография духовно неправильного мистика - Бхагаван Раджниш

Любой другой подход не принес бы успеха. На том собрании я нашел несколько сотен «своих». У меня вообще было очень много санньясинов из Бихара.

Я ездил по всей стране, побывал на множестве религиозных собраний и всюду находил «своих». Стоило в каком-нибудь городе появиться группе «моих», как я тут же прекращал выступать там на религиозных сборищах. «Мои» проводили свои собственные конференции и собрания. Но на это ушло немало времени...

Однажды вот как было. Я выступал на конференции вместе с Чандан Муни, монахом-джайном, которого джайны очень уважали. Он говорил первым, и говорил он об истинном Я, о его постижении и блаженстве. Я сидел рядом и наблюдал за этим человеком. Слова его были пусты, они не подкреплялись его переживаниями. Я видел его глаза — в них не было глубины.

Я выступал после него и первым делом сказал: «Все, что говорил Чандан Муни, — попугайское повторение священных писаний. Он, конечно, неплохо потрудился. Отличная у него память, но сам он ничего этого не испытал».

Риск был велик, ведь это была джайнская конференция! Кое-кто уже поднимался с места, чтобы уйти, но я сказал: «Постойте! Неужели вам трудно выслушать меня каких-то пять минут? Уйти вы всегда успеете. Вы совсем не знаете меня, я тут впервые. Дайте мне пять минут. Позвольте незнакомому человеку представиться. Вы разберетесь, кто перед вами, а потом уж поступайте, как знаете».

И пяти минут мне хватило. Через пять минут я сказал: «Ну вот, а теперь все желающие могут уйти». Но никто не ушел. Я выступал почти два часа. Такая длинная речь не намечалась, до собрания мне выделили всего десять минут. Даже Чандан Муни слушал меня внимательно, не перебивая, а председатель боялся прерывать мое выступление, — он знал, что меня трудно остановить. А я сам останавливаться не собирался и готов был, если понадобится, вышвырнуть председателя из зала. Он тоже это понимал и потому сидел тихо.

После этого выступления Чандан Муни прислал мне записку. В ней говорилось: «Я хочу встретиться с вами наедине. Я не могу прийти туда, где вы остановились, потому что монах может входить только в храм. Простите за это, но я прошу вас прийти ко мне».

«Хорошо, — передал я посыльному. — Скажите, что я приду».

И я пришел. Возле храма толпилось человек двести, но Чандан Муни хотел говорить наедине. Он проводил меня внутрь, запер двери, сел рядом со мной на пол и сказал: «Вы были правы. Я не осмелился признаться в этом при всех, но вам хочу сказать, что вы совершенно правы. Я ничего не испытывал, я не знаю, что такое самоосознание. Я не знаю даже, возможно ли оно. Вы были совершенно правы, когда сказали, что я, словно попугай, бездумно повторяю строки священных текстов».

«Помогите мне! — продолжил он. — Я будто в западне и не знаю, куда идти. Я глава этой общины, но при них боюсь задать вам даже самый невинный вопрос. Они считают, что я обрел себя, как же я могу задавать вам вопросы? Я и сам должен знать ответы на них». На его глаза навернулись слезы.

«Я сделаю, что могу, — сказал я. — Я видел много духовных вождей, но ни у кого не было такого чистого сердца, как у вас. Я прекрасно понимаю, что вы больше не можете выносить эти оковы. Вы наконец-то встретились с опасным человеком. Между прочим, сами его пригласили!»

И через два года это случилось. Он поддерживал со мной связь — письма, уроки медитации, практические занятия медитацией — и через два года оставил свою джайнскую общину. Его там очень уважали, а община была очень богатая... но он все это бросил.

Он приехал ко мне, а я его сначала даже не узнал. Когда он постучал в двери и сказал: «Я — Чандан Муни», я ответил: «Вы очень изменились!»

«Я вышел из тюрьмы, я сбросил ярмо чужих знаний. Это такое облегчение, что я снова чувствую себя молодым!» А ему было тогда семьдесят лет. «Теперь я готов делать все, что вы скажете, — продолжил он. — Я поставил на карту все. Когда-то я был богат, но отрекся от всего, что имел, и стал монахом. Теперь я отрекся от джайнизма и монашества — чтобы стать никем, но быть свободным, совершенно свободным...»

Когда люди сидят молча, когда они внимательны и смакуют каждое слово, когда они сосредоточены, медитативны, мне удается выразить намного больше. Таким людям гораздо больше можно объяснить.

Если передо мной не «мои», я непременно начинаю с самых азов. Но тогда самолет не взлетает, самолету приходится выполнять роль автобуса. Можно, конечно, пользоваться самолетом как автобусом, но взлететь он может, только набрав нужную скорость, а это требует определенных условий.

В Индии я выступал перед миллионами людей. Я говорил с несколькими тысячами сразу — на некоторые выступления собиралось тысяч пятьдесят. Пятнадцать лет я скитался по всей стране, от края до края. И я попросту устал от всего этого. Я устал оттого, что каждый день мне приходилось начинать с азов. "А", "Б", "В" — не больше. И я понял, что так мне никогда не добраться до последних букв алфавита. Тогда я и прекратил путешествовать.

Передавая непередаваемое: Паузы между словами

Тридцать пять лет кряду я говорил бесцельно. Такое обилие разговоров может сделать тебя президентом, премьер-министром. Стоит только захотеть. Я говорил без остановки и мог бы добиться чего угодно. Чего же я добился?

Прежде всего, я делал это не из корысти. Я просто получал удовольствие. Это были мои картины, мои песни, мои стихи. Те минуты, когда я говорю и ощущаю единение со слушателями... Мгновения, когда я вижу ваши лучистые глаза, когда я вижу, что меня понимают... Это приносит невероятную радость, такую острую, что сильнее не бывает.

Люди ничего не знают о тысячах просветленных, которые жили на земле и ушли из этого мира. Они остались неизвестными, потому что не обладали особым даром, заметным для обычных людей. Конечно, у них были какие-то необычные способности — например, поразительное умение молчать, — но на это люди редко обращают внимание.

Я знал одного просветленного из Бомбея. Я был там и встречался с ним. У него был только один дар: он строил прекрасные скульптуры из песка. Я никогда еще не видел таких чудесных скульптур. Весь день напролет он сидел на берегу моря и лепил свои скульптуры, а вокруг собирались тысячи восхищенных зрителей. Они любовались несравненными статуями Гаутамы Будды, Кришны и Махавиры. К тому же тот человек работал не с мрамором, а с обычным морским песком. Ему бросали деньги, но он не обращал на это внимания. Я заметил, как кое-кто воровал эти деньги, но скульптора это тоже не волновало. Он был целиком поглощен своими скульптурами. Но те были недолговечными. Накатывалась океанская волна — и Будды как не бывало!

До просветления он зарабатывал этим на жизнь. Разъезжал по приморским городам и лепил там статуи из песка. А скульптуры его были так прекрасны, что люди без раздумий жертвовали деньги. Он очень неплохо зарабатывал. Во всяком случае, вполне достаточно для одинокого человека.

А потом он обрел просветление, но у него по-прежнему оставался только один дар: умение лепить скульптуры. Конечно, теперь он лепил фигуры, указывающие на просветление, но это было все, что он мог сделать. Вселенная сможет воспользоваться и таким скромным даром. Его скульптуры стали медитативными. Достаточно было посидеть рядом, и ты чувствовал, что пропорции фигуры, определенная форма и выражение лица, которые придал ей художник, вызывают в тебе какие-то перемены.

Я спросил его: «Почему ты все время лепишь Будду и Махавиру? Ты мог бы зарабатывать больше, ведь в этой стране джайнов мало, а буддистов вовсе нет. Почему бы тебе не лепить Раму или Кришну?»

А он ответил: «Они не подходят... Они не тянутся к луне. Да, это были бы чудесные статуи, и раньше я их делал, но теперь я могу лепить только то, что несет в себе учение, пусть даже только один человек из миллиона это замечает».

К тому времени, когда я обосновался в Бомбее, тот скульптор уже умер. Но до того я непременно навещал его, как только попадал в те места. Он работал тогда на пляже Джуху. Там весь день было безлюдно, толпа собиралась лишь под вечер, когда скульптуры уже были готовы. Он мог, не отвлекаясь, трудиться весь день.

«Ты настоящий скульптор, — сказал ему я. — Почему ты не работаешь в мраморе? Твои статуи стали бы вечными».

«Ничто не вечно, — процитировал он Будду. — Эти скульптуры намного больше соответствуют духу Будды. У мрамора есть определенная долговечность, а песок мимолетен. Статуя рассыпается от легкого ветерка, от набежавшей волны, он неловкого движения ребенка...»

«Разве тебе не обидно работать весь день, а потом видеть, как статуя гибнет в одно мгновение от какого-то пустяка?» — спросил я.

«Нет. В этом мире все рано или поздно гибнет. Это не должно быть поводом для отчаяния, — ответил он. — Мне нравится строить, а океану — разрушать. И мы оба радуемся! Я радуюсь, когда леплю, волна счастлива, когда смывает... Во Вселенной возникает двойное счастье. О чем же мне горевать? Волна имеет над песком не меньше власти, чем я. Может быть, даже больше».