Человек в круге - Владимир Югов

— Нет, нет! Я не одинок! — возразил генерал слишком горячо. — С тех пор, Леночка… Я скажу о банальных вещах. И скажу банально… Но с тех самых пор, как я… упал в обморок, я стал не одинок!

Она засмеялась:

— Неужели я виновата в этом?

— Леночка, конечно, вы. Смешно, правда? Но я рядом с вами молодею. Собственно, я начинаю понимать, почему тогда, в седую старину, пожилые люди так украшали себя молодыми женами. Я когда теперь думаю об этом, мне невмоготу.

Генерал открыл дверь замысловатым, неестественно длинным ключом. Она посмотрела на него с иронией, однако он заметил, что теперь это самый модный, самый надежный замок. Он говорил это полушутливо-полусерьезно. И она поверила ему уже в пятикомнатной квартире-музее, где все было настолько тщательно и с любовью подобрано, что, если бы и нашлись глубоко разбирающиеся, со вкусом люди, они бы не смогли ни к чему придраться. Здесь была старинная, но не пахнущая тленом мебель, а вызывающая приглашать осмотреть ее, пальчиком одним дотронуться вначале, затем бережно и с любовью погладить, восхититься, вобрать в себя здешнюю, божественно сотворенную кровать, низкую, итальянского образца, сделанную лучшей фирмой, которая пользуется всемирной славой; этажерку, куда можно, отстегнув от ушей, удобно уместить в нише серьги; необыкновенную люстру, ровно освещающую сказочно подобранный, квадрат к квадрату, пол… Чего тут только еще не было!

Ее терзала одна мысль: когда он, этот пожилой красавец-генерал, начнет приступ? И это волновало, воображение ее было вспыхивающим. Кроме этого, она давно не жила с Павлом Афанасьевичем. Не жила с тех самых пор, когда, после того самого вечера, он осудил ее за то, что она искусственно взбодрила и себя, и окружающих, надев такое тонкое, пусть и красивое, платье, через которое все можно рассмотреть. Его ревность не имела границ, и в этот раз она решила его проучить. Но все это давалось им с трудом, и две недели они спали порознь, а потом вдруг эта отправка группы в летние казармы…

— Коньяк? Водочка? Вино?

Он упрашивал учтиво. Он уже переоделся. И как ни странно, без формы он выглядел намного моложе, интереснее и значительнее. У него была гордая седеющая голова, широкий лоб, прямой и красивый нос, полные и жадные к любви губы. Он чуточку уже пах духами, и нежный этот запах постепенно молодую женщину тревожил, тревожил все больше и больше.

— Кто будет хозяйничать? — спросила она.

— Как пожелаете. Я бы на вашем месте сходил в ванну, можно освежиться. А я пока приглашу нашу домохозяйку Марью Ивановну. Она здесь, рядом. Минута хода.

— Идет, — кивнула она головой.

«Я не хочу, — сказала она себе, уходя в ванную. — Я здесь не первая и не последняя». Но тут же, второй, какой-то чужой и очень взвешенный голос перебил: это архискверное дело, Боже! Ведь в самом деле — скверно, если впутать в историю мужа… А потом… Генерал не падал в обморок от других! Он упал рядом с тобой!

Она или шутила, или просто издевалась над ситуацией, в которой оказалась.

Когда она вернулась из ванной, все сияло на столе, и было это уважительное серьезное угощение. Даже в доме ее отца, жившего всегда нескудно, такого сдержанного обилия и величия стола не было. От икры, балыка, арбуза свежего и крупного инжира, ананасов… Скорее, можно было бы что-то пропустить, не назвать, чем вспоминать, чего тут не хватает.

Сдержанность ему изменила потом, когда выпил много коньяка, ничуть не опьянев. Он ей сказал потом на ее комплимент, что он так в таком виде хорошо держится: в том и счастье — уметь пить в этом не избавленном от подозрений мире. Уметь и владеть собой потом!

Она взяла инициативу в свои руки, и ему это понравилось, и он был неистощим, это был великий любовник.

— Так в чем же еще счастье? — шептала она, и он то ученически ей подчинялся, радуясь этому, то повторял, наверное, уже испробованное, но всякий раз по-новому восхитительное.

— Ты всегда такова? — спросил он ее вечером.

— Я хочу ребенка.

Леночка все это передала потом Павликовой. И та ей сказала:

— Думаешь, если бесится в постели, значит, сразу и ребеночек будет? Надо при всем том любить. Это же главное.

— Я любила Шугова.

— А сейчас не любишь?

— Но по сравнению с ним Шугов в этом мальчик!

— А ты когда-нибудь с Шуговым так делала, как с этим пьяным старикашкой?

— А ты со своим делаешь? Шугов же — муж!

— Дурочка! Когда мой приезжает с заставы, приезжает усталый, пыльный, потный, я веду его к большому корыту… Я обмою каждый его пальчик. Ты думаешь, только дети любят ласку? Я… Ах, что я делаю в любви к нему, мне стыдно и говорить! И он млеет… Я веду его в своем халатике… И красота моя, и красота моей любви к нему кричит, как жаворонок в небе. Я задыхаюсь в чувстве уважения к его такой замечательной профессии. Я знаю, что он нужен и мне, и другим, такой мной любимый. Я люблю его за всех. За тех, кто ему верит. Я люблю его за детей. Я люблю его — как женщина…

— А я сама соскучилась по ласкам. И этот старик ласкал меня столько, сколько Шугов не ласкал за все годы совместной со мной жизни…

Лена была не точна. Шугов был для нее всем. И мужем. И мужчиной. И отцом. И ребенком. Шугов любил ее, но он был нетерпим к ее необдуманным шагам. Ей казалось, ничего нет проще вести себя с мужчиной открыто, как с равным, не стыдясь. И выходило так: иные женщины в гарнизонах говорили о ней нелестно: мол, сама лезет на приключения. Тогда Шугов, когда происходило это, делал ей замечания. Они ссорились, даже несколько раз доходило у них из-за этого до развода.

Но то, что произошло один раз с генералом, почему-то не повторилось в другой раз, когда генерал прислал за ней машину и ввел снова в свой дом. Она решила, что он — метеор. Почему она так придумала? От случившегося.

В третий раз она ему шутя высказала:

— Ты как всякое атмосферное явление. Как метеор. Как дождь, как снег, радуга, зарница, мираж. Произвел первый эффект и исчез, иссяк.

— Ты, Лена, цинична. Еще тогда, в первый раз, я это понял.

— Я просто нерастраченная женщина.

— А я теряю голову только при новизне.

— Я видела в твоей ванной новое женское белье.

— Это не установленная очередь. Хотя… У нас, Лена, есть феномены. Они часто меняют женщин. У нас это может быть легко.

— У вас? В учреждении?

— Да, у нас.

— Ты из госбезопасности?

— Давно бы могла догадаться, раз я возглавил такую комиссию. Откуда же я могу быть?

— Неужели ты думаешь, что женщины в страхе так охотно идут с вами на связь?

— А что бы ты сделала, Лена, если бы тебя — да в каталажку?

— Надо найти за что? У меня чисты предки. И чиста я.

— У тебя с некоторых пор нечист муж, Лена. И я думаю, что ты, приходя сюда, ни на минуту об этом не забываешь. Ты и старалась так потому… Сознайся, боишься за своего Шугова?

Генерал детально ей впервые рассказал, что случилось в учебном заведении, где учится ее муж. Это чрезвычайное происшествие! И генерал уверен: не все еще поняли на курсе всю трагичность своей дальнейшей судьбы.

— Что? И Павел в их числе? — Она притворилась.

— Я думаю, карьера его на этом кончилась.

— Почему ты так говоришь? — вдруг вспыхнула. — А я? Разве ты не потянул меня в постель для того, чтобы сделать моему мужу исключение?

— Нет, — жестко сказал генерал. — Я уже объяснял тебе… Объясню еще раз. — Глаза у него позеленели, стали непроницаемы, бесчеловечны. — Я потянул тебя… Прихоть! Я перед тобой упал к тому же в обморок!

— Теперь ты спокоен, когда я рядом?

— Теперь я метеор. Может, это и верно. Я сгораю. И буду сгорать, лишь приближаясь к тебе! — Взгляд его бы ненежен, сух, бесцветен.

— Кому же нужны такие старики! — свистнула она по-мужски. — Чудеса! Мальчик!

Шел високосный год. И все свои невезения Шугов сваливал на него. Ему действительно не везло по службе. Каждодневно что-то случалось. То занизили явно оценку, то придрались на дежурстве, то заставили написать рапорт, когда он патрулировал в городе, и гражданские стали отнимать у него задержанного солдата, твердя, что тот ничего плохого не сделал. Взбунтовалась толпа. И, выходит, он, Шугов, ее спровоцировал, хотя вину на себя он взять не мог: задержал солдата законно, не грубил, вел себя тактично, согласно уставу.

Его стали обходить по службе. Иногда ему казалось: он не нужен в группе. Все в ней чувствовали себя неуютно после того, как каждого вызывали и просили написать рапорт по делу исчезновения листиков из Устава. «Может, я мнительный?» — спрашивал он Лену после того, как они, вся группа, вернулись на зимние квартиры.

Шугов сам вызвался ехать куда-то на край света, на дальние северные острова. Им разрешили ехать с женами. Это была практика. И ехали не все. Многие не хотели ехать, но Шугов сам напросился, потому что ему надоело, что обходят, не нагружают и не разгружают. Будто его нет. Будто он не офицер. Не боевая единица.