Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На подъезде к Яузским воротам Феона неожиданно встретил небольшой отряд Прозоровского, возвращавшийся с очередной конной вылазки откуда-то из района Толмачей и Выгона. Сам князь, раненный в голову и наспех перевязанный чей-то неумелой рукой, сиял как начищенный ефимок.
– Славная была травля! – весело сообщил он Феоне после приветствия. – Хорошо черкасов потрепали! Нам, правда, тоже досталось.
Улыбаясь, князь указал пальцем на окровавленный тюрбан на своей голове:
– Леонтию вот руку черти прострелили. Еще двоих слегка саблями посекли!
Феона огорченно покачал головой:
– С такой резвостью, князь, не дожить тебе до седин в бороде. Вот, ей-богу, не стоило тебе лишний раз судьбу испытывать!
Прозоровский, смеясь, поравнялся с Феоной и, свесившись со своего аргамака[68], крепко обнял старого друга и учителя.
– Пустое, дядя Гриша! В том весь смысл – умереть молодым, но как можно позже! Кстати, намедни видел сынов твоих, Гришку с Афонькой. Они сейчас в Замоскворечье сотниками в передовом полку у князя Катырева-Ростовского. Не хочешь повидаться?
Лицо отца Феоны вмиг посуровело. Он нахмурил брови и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, отвернулся. Не дождавшись ответа, Прозоровский только озадаченно пожал плечами.
– Не знаю, какая кошка пробежала между вами, – произнес он, смущенно почесывая бороду, – пытать не буду. Захочешь – сам расскажешь.
Он хотел еще что-то добавить, но передумал, досадливо хмыкнув себе под нос.
– Ладно. Поедем мы. Ты приходи к нам повечерять, дядя Гриша? Маша рада будет. Ваньку, первенца моего, покажу! Придешь?
– Посмотрим, – уклончиво ответил Феона, но тут же улыбнулся и поспешно добавил: – А за приглашение спаси Христос!
Кони разъехались. Отряд Прозоровского тихим шагом направился через Васильевский луг в сторону Ильинских ворот Китай-города, где у князя в самом начале Ипатской улицы[69] имелся большой двор и каменные хоромы.
– Семен, – крикнул вдогонку Феона, – а ты куда Афанасия моего услал? Что-то давно его не было!
Прозоровский обернулся и успокоительно махнул рукой:
– Не волнуйся, дядя Гриша, скоро увидишь. Дело у него важное. Даст Бог, через день-другой объявится.
Монах проводил взглядом удаляющийся отряд и направил своего послушного бахмата к левой башне Яузских ворот. Легко спрыгнув с коня, он привязал его к коновязи и, коротко переговорив со стрелецким десятником, охранявшим ворота, вошел внутрь узкого бокового прохода башни, в котором при всем желании едва ли могли разминуться двое взрослых мужчин. Пройдя не более десятка шагов, Феона уперся в глухую кирпичную кладку и ступени каменной лестницы, ведущей наверх башни. Но монаху нужно было вниз. Он остановился и осмотрелся. Справа от себя он увидел крохотную, будто вовсе не для человека сделанную дверь. Взяв из ниши в стене масляный светильник, больше похожий на маленькую ендову, он открыл незапертую дверцу и, с трудом протиснувшись внутрь, стал спускаться по крутой винтовой лестнице во тьму. И чем ниже он спускался, тем явственней слышал голоса людей и шум улицы, которого, казалось, никак не должно было быть в каменном колодце. Звуки доносились откуда-то снизу, и были они куда более обширными и глубокими, чем в обычной жизни. Человеку, оказавшемуся здесь случайно, легко могло показаться, что он спускался по лестнице, ведущей прямиком в преисподнюю. Но Феона знал, куда шел. Шаги монаха, перекрывая остальной шум, гулко отражались от пола и стен, будто столярная киянка стучала по мореному дубу.
– Кого нелегкая принесла? – раздался снизу чей-то недовольный голос.
В небольшом помещении, которым заканчивалась лестница, за колченогим столом на такой же колченогой лавке сидел сутулый мужик в широком бумажном армяке и в войлочном колпаке на покрытой сединой лохматой голове. Холод, царивший в подвале, делал эту одежду отнюдь не излишней предосторожностью. Мужик был обложен листами плотной бумаги и кропал на ней уверенной скорописью какие-то заметки.
Вся комната от пола до потолка была обита листами меди с проделанными в них слуховыми оконцами. Сложная система медных труб, уходящих в подземные коридоры, прорытые вдоль крепостной стены, напоминала замысловатый механизм иноземного оргáна, но призванный отнюдь не для того, чтобы ублажать слух разомлевших от наслаждения прихожан, а как раз наоборот, внимать каждому слову людей, по незнанию или неосторожности попавших в пояс прослушивания. У стен для того имелись весьма чуткие уши. Спасения от них не было. Даже легкий шепот, многократно усиленный медными трубами, становился отчетливым и громким, а «слухач», сидя в подвале, мог не только слышать чужие разговоры, но даже знать место, где эти разговоры велись. Что уж говорить о подкопах, которые ощущались, будто рыли прямо под ногами наблюдателя.
Феона, спустившись с лестницы, с улыбкой посмотрел на сутулого мужика.
– Уж больно ты суров, любезный!
В ответ тот бросил на отца Феону долгий изучающий взгляд, после чего пригладил ладонью лохматую бороду и неопределенно пожал плечами:
– Ну так что же? Не блины печем, Григорий Федорович! Нам тут посторонние без надобности.
– Знаешь меня? – удивился Феона.
– А кто же тебя не знает? – осклабился «слухач», бросая гусиное перо на неоконченное донесение. – Когда в двадцатом[70] у Пристанища ты со своим отрядом полтысячи польских гусар в реку опрокинул, сильно тебя тут народ полюбил!
– Это за что же такие нежные чувства?
– Да как же, милостивец, – махнул рукой собеседник, – на следующий день мужики из Яузы груду оружия и брони выловили. Сам знаешь, латный доспех на рынке целого стада коров стоит!
– Понятно! – рассмеялся отец Феона. – Как звать-то тебя?
– Меня-то? Да как тебя. Гришка я, Друковцев, Покровской сотни объезжего головы десятник.
– Тогда вот что, тезка, ты же понимаешь, что я не просто так к тебе спустился о былом вспомнить?
– Да уж знамо дело!
– Тогда рассказывай, что слышал. Только по делу давай.
Десятник одним движением сдвинул шапку на глаза и сокрушенно почесал затылок.
– Если по делу, то выходит, и нет ничего! – виновато произнес он.
– Плохо!
Феона даже не пытался скрыть своей досады. «Слух» Яузских ворот был его последней надеждой.
– Посуди сам, – допытывался он у десятника, – как-то ляхи должны на приступ идти?
