Здравствуй, брат мой Бзоу - Евгений Рудашевский

Все Чкаду теперь на год оделись в чёрный цвет траура.

После похорон — пили.

С этих дней телеграмм боялись. Страх пришёл в Лдзаа и ближние сёла — во все семьи, чьи родственники по фамилии попали в Афганистане.

К Кагуа заглянул Туран. Он не был на похоронах, и Хибла торопилась рассказать ему обо всём — встретила брата у калитки, протянула руки, но тут же одумалась:

— Нет, нет! После плаканья пока нельзя обниматься. Так заходи!

В её голосе не было прежней печали; иным словом она даже шутила, смеялась. Разговоров было много. Обсуждали приехавших к Зауру, ругали тех, кто оказался равнодушным. Всё это повторялось множество раз: для Гважа Джантыма, для Марины и прочих знакомых.

Вторую ночь к ряду Дауту снились одетые в чёрное старухи. Они были низкими, с дрожащими ногами; их поддерживали мужчины. У старух не было глаз, а щёки виделись глубокими, как это случается после голода. Лица были в язвах; отовсюду слышались крики и плачь.

— Какой был мальчик! Ай-ай-ай, какой был мальчик! Тихий, умный, красивый. Всего-то восемнадцать лет… Как же так!? — громко говорила баба Тина; в её голосе было страдание, но она позволяла себе тут же грозно крикнуть: — Местан! Кто тебя пустил?! Ну-ка! Брысь из апацхи! Ишь! Шакалья морда!

Кот, недовольно мяукая, торопился прочь.

— Какой был мальчик! — баба Тина возвращалась к прежним словам и была в этом искренна.

Даут улыбнулся всплывшему дельфину. Мужчина теперь не боялся в присутствии отца говорить с ним, не стеснялся его гладить.

— Помнишь Заура? Помнишь, наверное, — начал Даут.

— Зачем ему-то говорить? — неожиданно промолвил Валера.

— А что? Думаешь, не поймёт?

— Я не о том. Ему, наверное, и так невесело. Зачем ещё портить настроение?

Даут замер. Слова отца удивили его. Наконец, он промолвил:

— Ты прав. Не буду. Пусть Амза сам расскажет, как вернётся…

Бзоу переменился. В его поведении было беспокойство и в то же время — отчуждение. Он утром встречал рыбаков, но плыл рядом не дольше пятнадцати минут, затем — пропадал. Редким желанием афалина сопровождал лодки до получаса. Изредка Бзоу выказывал активность: прыгал — высоко и часто, ударял хвостом о воду, брызгался, носился из стороны в сторону, вспенивал воду, плавал под лодкой, пускал из тёмной воды пузыри. Потом успокаивался; дрейфовал поблизости; отдохнув, неспешно уплывал.

Однажды утром дельфин плавал вдоль пляжа; останавливался, приподнимался столбиком, словно высматривал что-то в стоящих за дорогой домах.

Приходу Даута и Валеры он не обрадовался. Когда те оттолкнулись от берега, остался равнодушен. Мужчины окликнули афалину; он не оглянулся. Так Бзоу плавал у берега три дня; рыбаки видели его здесь во всякий светлый час.

— Ты чего это? — пытался заговорить с ним Даут.

Бзоу покачивался на волнах, изредка зажимал дыхало от набегающей воды. Двигался он вяло. Даут погладил его по голове. Афалина не отреагировал.

— Ну, нельзя же так, Бзоу! Что с тобой?

Мужчина похлопал дельфина по спине. Та была упругой и тёплой. Даут чувствовал, как в груди ширится жалость, как сердце приподнимается колючими прикосновениями — гонит к глазам слёзы.

Афалина отплыл к тому месту, где в мае его нашли братья Кагуа. Вылез на гальку; слабый прилив едва омывал его голову. Дельфин водил носом, изредка задевал камни. Глаза его были необычно крохотными. Плавники подрагивали.

Даут был рядом, в лодке; смотрел на Бзоу; вспоминал, как Амза прибежал домой позвать его для помощи, как они толкали безжизненное тело к морю.

— Да что такое! — промолвил Даут.

Вытер влагу с глаз; выпрыгнул в холодную воду — замочился до пояса; с руганью, ударяя волны руками, зашагал к дельфину:

— Чтоб тебя! Ну! Чего разлёгся?! Иди отсюда! Плыви, давай, куда хочешь. Нечего здесь лежать, слышишь? Чёртова рыба! Мозгов тебе бог не дал…

Даут нахмурился, опасаясь заплакать; схватил афалину за хвост — стал раскачивать его, при этом шлёпал по хребту расставленной ладонью. Плеск. Бзоу мотнул раскрытой пастью к человеку; тот отступил. В испуге и неожиданности Даут забыл о слезах и теперь удивлённо смотрел на дельфина.

— И зачем ты? Я тебе к добру, а ты…

Мужчина, неуклюже поднимая заполненные водой сапоги, вышел на берег. Сел. Вниз по гальке зажурчали скорые струйки. В спине собралась усталость.

Бзоу лежал на камнях ещё несколько минут; потом, изогнувшись, перекатился назад; уплыл из бухты. Даут боялся, что случившаяся ссора прогонит афалину, но следующим утром тот вновь встретил рыбаков, проводил их к сетям.

Дальние горы белели снежными заносами; ближние — оставались зелёными, свободными, однако насытились коричневыми оттенками. Солнце было обманчиво ярким — температура в его напоре не менялась; ветер случался холодный.

В садах поспела мушмула — на ветках окрепли бледно-красные плоды с вытянутыми листками. Этой зимой они получились чересчур кислыми.

Лицо Хиблы стало бледным, словно она болела все осенние месяцы. Женщина реже улыбалась, плохо спала, надев тулуп мужа, выходила ночью на веранду, прогуливалась.

В третий четверг января баба Тина приготовилась просить у богов помощи для Амзы. К тому был куплен барашек. Он три дня жил во дворе, за это время успел всех обратить к себе любовью. Боявшийся кошек и собак, барашек всегда торопился к людям, прижимался к ногам и в настойчивости своего страха мешал ходить. Имя ему не дали, но были с ним ласковы; хорошо кормили, часто трепали его кудрявую голову. За него отдали большую часть сбережённых для чёрной надобности денег.

В день обращения к богам мужчины отказались от рыбалки. Обычные разговоры стали краткими, тихими.

Едва окрепло утро, баба Тина босиком вышла на улицу. Ее мятые стопы медленно опускались по холодной земле. Остановившись, женщина постелила белую тряпку; опустилась на колени. Рядом выставила десяток хампалов[13] и парафиновых соток. Подняв руки к небу, баба Тина заговорила громко, не опасаясь, что её услышат соседи.

Она просила, чтобы Амза остался жив, чтобы в живости его не было изъянов. Чтобы пули летели мимо, чтоб мины под ним не взрывались. За счастливое возвращение баба Тина обещала богам пожертвовать барашка. «Не пожалеем ничего. Только верните нам сына!»

Повторив несколько раз свою просьбу, баба Тина поднялась; простонала в боле уставших колен; хромая, вернулась во двор. Сотки, бывшие при обращении, женщина завернула в марлю, вывесила на веранде; трогать этот мешочек было бы к беде; он должен недвижно ждать Амзу. Когда молодой Кагуа вернётся, из марли сделают фитиль; отольют из соток свечу. Поблагодарят богов; умертвят барашка, вынут из него сердце и печень, сварят их — на палке покажут добрым богам; раздадут в семье по кусочку; остальное выложат к столу. Позовут соседей, забьют к их приходу курочек, приготовят хачапури, лобио, кучмач, мамалыгу с копчёностями. Зажгут свечу; попросят богов оставаться добрыми в своих велениях.