Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Курт Давид

Наверное, меня сморил сон. Открыв глаза, я увидел над собой лицо Темучина. Он устало улыбался. Его высокая фигура застила мне солнце.

Около полудня я поскакал вместе с ним к пленным татарам. По пути я спросил Темучина:

— Не удалось ли ночи открыть твое сердце, мой друг?

— Нет, Кара-Чоно. Потому что ночью мне явился мой отец.

— И что он тебе сказал?

— Ничего. Я увидел его в кругу хохочущих татар, которые пригласили его на пир.

Мы миновали березовый перелесок, где казнили вождей тайчиутов. Сытые стервятники вылетели навстречу нам из высокой травы и опустились на ветви самых высоких берез.

— Тебе сегодняшней ночью явился твой отец, а мне — мой, — сказал я. — Я стоял перед ним на каменистой высотке, с которой он всегда видел меня тогда, как видит и сейчас.

— И что он сказал?

— Ничего! Но я вновь услышал слова, сказанные им, когда мы с тобой и Бохурчи вернули угнанных у нас лошадей. Я тогда похвалил тебя за смелость и хитрость, а он сказал мне: «Смелостью своей он вскоре сравняется с Есугеем, и о нем заговорят повсюду под Вечным Синим Небом… Но будет ли он равен отцу мудростью своей? Или сочтет первую пришедшую на ум мысль за лучшую, не взвесив вторую и третью?» Вот что он сказал тогда, Темучин.

— Разве не мы с тобой, Кара-Чоно, выехали тогда в степь вдвоем на одной лошади?

— Да, мы с тобой. Вдвоем!

Он рассмеялся:

— А сегодня у нас десять раз по десять тысяч лошадей и еще больше воинов и кибиток. Кого нам теперь бояться?

Темучин огрел своего скакуна плетью.

— Может быть, ненависть? — воскликнул я. — Если ты убьешь тех, кто сдался тебе без боя, кто же после этого безропотно тебе подчинится?

Но он уже не слышал меня. А может быть, просто не желал слышать этих слов, потому и поскакал вперед. Я тоже подхлестнул моего жеребца, и перед пленными татарами мы появились одновременно.

Чингисхан громко крикнул:

— Мы пришли к решению подравнять вас всех с осью высокого колеса повозки!

Пленные, охваченные ужасом, повскакали на ноги. Их вожак вскричал:

— О великий хан, мы отбросили мечи, прежде чем прийти к тебе. Мы сломали наши стрелы, прежде чем сдаться в плен. Неужели ты перестал уважать закон?

Хан недовольно взмахнул рукой, подавая Бохурчи знак. Подкатили повозку с высокими колесами. Моя лошадь заплясала подо мной. Я отклонился назад, мне вообще хотелось отвернуться, чтобы мои глаза не видели этой несправедливости.

— Начинайте! — приказал хан.

И тут на высокий валун вспрыгнул вожак пленных татар, высокого роста, рыжеволосый юноша, весь в черном, выхватил из рукава кинжал и воззвал к своим:

— Братья! Беритесь за ножи! Пусть предсмертной подушкой каждого из вас станет убитый враг!

Он молнией бросился на ближайшего стражника и вонзил ему кинжал в грудь прежде, чем тот успел схватиться за меч. И точно так же поступили большинство из его братьев по племени. Какое-то мгновение хан сидел в седле совершенно ошеломленный, потом резко повернул жеребца на месте и поскакал прочь от этого места бойни — примерно на расстояние полета стрелы. Я, как мне было положено, все время находился с ним радом. И говорил со своим жеребцом, чтобы ни о чем не спрашивать хана.

Тем временем от рук подоспевших воинов Бохурчи пали последние татары. Погибшие лежали на почерневшей траве, лепестки степных цветов были в каплях крови. Даже на небе, похоже, появились пятна. У повозки лежал рыжеволосый юноша. Рот у него был открыт, и мне подумалось: это он, сперва присягнувший на верность, а потом проклявший. И сейчас под его черным одеянием молчит сердце, изрыгнувшее проклятия. Мы потеряли восемьдесят семь воинов, которых заколол шестьдесят один татарский кинжал.

К нашему холму мы возвращались молча. Хану было не до улыбок. Перед юртой Темучин сказал мне:

— Я не внял твоим словам, Кара-Чоно, но твоего молчания и твоих грустных глаз мне не забыть.

Над долиной сгрудились тучи. Солнце будто провалилось куда-то с неба. Буря заколотила кулаками по кибиткам и юртам.

— Небо гневается на меня, — сказал хан и смиренно склонил голову.

Когда полил дождь, раскаты грома усилились и засверкали молнии, хан омылся дождевой водой и вознес хвалебную молитву богам.

А потом вновь спустился с холма, шлепая сапогами по мокрой траве, и исчез в кибитке красавицы Хулан. Мне вспомнились его последние слова. Неужели я его действительно потеряю? Я досадовал на себя самого: никогда прежде его слова не заставляли меня усомниться. Да и он всегда был верен своему слову.

Утром он отобрал из своих нойонов троих и послал их к тому вождю меркитов, что подарил ему свою дочь Хулан. Он дал им с собой дорогие сосуды, кольца, золото, серебро и сказал:

— Передайте отцу моей Хулан, что я почитаю его и его племя. Пусть его радость станет моей!

— Да ведь он меркит, наш враг! — возразил один из военачальников.

— Ты хочешь обмануть его, мой хан. Это хитрость? — удивленно спросил другой. — Мы должны вежливо улыбаться ему, а на самом деле разведать, сколько у него сил? Ты это имеешь в виду?

На что Темучин ответил, что его слова чистотой не уступают золоту и не следует придавать им неподобающий смысл.

Военачальники оставили Долину Антилоп, удивленные донельзя. Улыбку, брошенную мне Темучином, они уже не заметили, да и вряд ли сумели бы разгадать. Я тоже ответил хану улыбкой.

После того как наш властитель провел много счастливых ночей под крышей кибитки из леопардовых шкур, однажды на рассвете хана разбудил стрелогонец. Он примчался с Керулена, из мест нашей основной стоянки.

— Твоя супруга Борта велела передать, что чувствует себя хорошо, что ни нойоны, ни народ ни на что не жалуются, — начал он. — Орел угнездился на высоком дереве, но, пока он чувствует себя на этом дереве в полной безопасности, маленькая птичка разрушает гнездо, яйца и птенцы будут сожраны или погибнут иначе.

Хан побледнел.

И приказал немедленно собрать тысячников, снять кибитки и юрты и погрузить их на повозки.

— Завтра же возвращаемся домой! — сказал он. А потом обратился ко мне: — Ты слышал послание Борты, Кара-Чоно. Эта весть испугала меня, потому что моя супруга хочет этим сказать, что я взял красавицу Хулан в жены. Как мне теперь предстать перед моей Бортой, если ты не полетишь к ней стрелой и не объяснишь, что она навсегда останется предназначенной мне еще в ранней юности возлюбленной супругой, моей Бортой, которую выбрал для меня мой благородный отец. Было бы унизительно, если бы наша встреча в присутствии Хулан и вождей племен, недавно присоединившихся к нам — или покоренных нами! — вышла безрадостной. Возьми Мухули, и поговорите от моего имени с Бортой. И поскорее возвращайтесь с ответом. Я буду с войском. Ответ явится для меня либо облегчением, либо ляжет на плечи невыносимо тяжелой ношей.

Вечером следующего дня мы уже стояли перед Бортой. Хотя мы были совсем без сил и губы наши растрескались от жажды, она не предложила нам напитков. Я поведал ей то, о чем просил хан.

Она не ответила.

Какое-то время мы еще стояли перед ней в явном смущении и нерешительности. Что передать Темучину о ее молчании? Эта мысль устрашила нас обоих. Прежде чем она отпустит нас, должно что-то произойти! И тут Мухули принялся расцвечивать и приукрашивать слова хана. Я диву давался, как ловко ему удавалось превращать слова хана в цветы. Он говорил очень долго, и Темучин наверняка тоже удивился бы, что его слова могут обрести такой волшебный смысл.

Борта слабо улыбнулась и проговорила:

— Выходит, она не просто его возлюбленная, как это положено пленным княжнам и дочерям нойонов?

— Нет, — ответил Мухули. — Чтобы взять под свою руку народы, живущие далеко от нас, он сделал Хулан своей женой{8}.

Чтобы взять под свою руку народы, живущие далеко? Это была неправда, и я был рад, что не я обязан был сказать это вслух.

Борта посмотрела в глаза нам обоим и проговорила:

— Передайте хану: моя воля и воля народа подчиняются власти нашего владыки. С кем хан желает подружиться или принять под свою руку — в его воле. В камышах водится много уток и лебедей, и моему повелителю лучше знать, сколько стрел выпустить, прежде чем сомлеют его пальцы. Но говорят еще, что ни одна необъезженная лошадь не хочет ходить под седлом, как ни одна первая жена не захочет, чтобы взяли вторую! Слишком много — это плохо. Но может быть, слишком мало — тоже нехорошо? Пусть мой повелитель вместе с новой женщиной привезет и новый шатер для нее.

Борта встала и подошла к Мухули.

— Ты дал себе большой труд прогнать из моего шатра смрадный дым. Но что могут красивые слова?

— Княгиня, мой хан…

Но она уже вышла из шатра. И только синий полог слегка подрагивал.

Глава 13