Неоконченный пасьянс - Алексей Ракитин

— А какая минимальная сумма для этого потребна? — в свою очередь поинтересовался Гаевский.

— Ну — у… для вас от двадцати тысяч…

— Рублей? — уточнил Иванов.

— Разумеется, рублей, а не грецких орехов.

— Стало быть, у Александры Васильевны Мелешевич — или Барклай, как она себя называла — были двадцать тысяч рублей свободных денег?

Штромм помрачнел, поджал губы, но очень вежливо ответил:

— У Александры Васильевны было куда более двадцати тысяч рублей…

— Вы её консультировали… — продолжил Гаевский.

— Да, я действительно консультировал Александру Васильевну, — проговорил медленно и как бы нехотя Штромм.

— … осуществляли сделки по её поручениям…

— Да, был её брокером.

— …и были в курсе её финансовых дел, — закончил свою мысль Гаевский.

— В известной мере, — согласился Штромм.

— Тогда вы должны знать, держала ли Александра Васильевна в своей квартире крупные суммы денег и ценных бумаг на предъявителя.

Штромм молчал, явно не имея намерения давать быстрый ответ. Сыщики буравили его взглядами с обоих сторон, а брокер, словно не замечая этого, сморел куда — то вдаль, в крыши домов Петроградской стороны. «Что — то уж больно долго он соображает," — с неожиданно возникшей острой подозрительностью подумал Иванов. Агафон не смог бы толком объяснить, откуда взялось вдруг это необъяснимое недоверие, но оно в эту минуту тревожно зацарапало ему душу. Наверное, это было сугубо интуитивное восприятие молчания Штромма, иррациональное, внерассудочное, но Агафон был склонен всегда верить душе более чем разуму.

— Что, очень трудный вопрос? — осведомился Иванов.

— Я просто вспоминаю, что мне говорила по этому поводу Александра Васильевна. Да, она держала дома и ценные бумаги бумаги на предъявителя, и наличные деньги. Её интересовал не столько доход, сколько сохранение капитала. В этом отношении облигации наших крупнейших банков предпочтительнее акций. Я точно знаю, что у неё должны были быть банковские облигации. Я настоятельно советовал ей облигаций на предъявителя перевести в именные, то есть с указанием фамилии владельца, поскольку так их безопаснее хранить. Но не у всех банков есть именные облигации. И потом, таковые облигации имеют меньшую доходность, так как менее ликвидны. Так что подобная конвертация требовала от владельца и затрат времени и определённых финансовых потерь, хотя и незначительных. Александра Васильевна сказала, что подумает над моими словами.

— Извините, господин Штромм, из ваших слов я так и не понял каковые суммы госпожа Барклай держала в своём доме. — заметил Гаевский.

— В точности я и сам не знаю. С её слов я могу предположить, что облигаций «Петербургского международного банка» у неё было, эдак, тысяч на девять рублей серебром, а «Учётно — ссудного банка» тысяч на пятнадцать серебром. Наверное, было что — то ещё. В любом случае сумма высоколиквидных ценных бумаг и наличных денег превышала двадцать пять — тридцать тысяч рублей. И полагаю, превышала намного.

— А расскажите нам, Аркадий Венедиктович, что Вы делали утром двадцать четвёртого апреля? — внушительно спросил Иванов.

— До какого часу?

— Скажем, до полудня.

— Меня не было в городе. Я возвращался из Ревеля на пароходе, прибыл в столицу в одиннадцать часов утра. Сразу же поехал на биржу и принял участие в торгах на послеобеденной сессии.

— Можете сообщить нам название парохода?

— «Александр Второй» — лучший корабль «Рижской пароходной компании». Номер каюты точно не скажу, но это был первый класс, с выходом на прогулочную палубу. Мою фамилию вы найдёте в росписи пассажиров.

— Благодарим вас за любезность, Аркадий Венедиктович. — Гаевский кивнул, записывая сообщённые Штроммом сведения в блокнотик.

— Ваше любопытство продиктовано событиями в доме Барклай? — уточнил брокер.

— Именно.

— Я невиновен.

— Разумеется. Было бы очень странно, если бы вы сейчас признались в убийстве. — пробормотал Иванов.

— Что Вы хотите этим сказать? — Штромм с негодованием уставился на сыщика.

— Решительно ничего. Если бы Вы знали, сколько раз нам приходилось слышать от самых закоренелых негодяев слова об их полной невиновности, вы бы поостереглись произносить то, что сейчас сказали.

— Я сказал всего лишь, что невиновен. Почему я должен этого не говорить, ежели это на самом деле так?!

— Для людей нашей профессии эта фраза пустой звук. Кстати, где вы живёте? — Иванов, задавая этот вопрос слукавил: в действительности место проживания Штромма было известно сыщикам из справки адресного стола. Но Агафон специально спросил брокера о месте его жительства дабы подразнить его, заставить немного понервничать. Штромм, однако, никакого беспокойства не выказал и просто ответил:

— На Офицерской улице в доме госпожи Самохиной.

— А откуда вы узнали о смерти Александры Васильевны? — продолжал спрашивать Иванов.

— Прочитал некролог. Насколько я понимаю, её убийство тайны не составляло.

— Ну да, разумеется. — вмешался Гаевский. — А почему не явились на похороны?

— Это не моя обязанность. У меня обслуживаются десятки клиентов. При всём моём внимании к их персонам, я не могу посещать их дни рождения, крестины, годовщины свадеб и похороны. Как ни странно, я вынужден зарабатывать для них деньги, чем и занимаюсь с десяти утра до шести пополудни. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство? Признаюсь, я ещё хотел бы успеть отобедать… — в интонации Штромма явственно прозвучали нотки раздражения.

— Да, разумеется. Всего наилучшего… — сыщики синхронно кивнули на прощание и двинулись по ступеням вниз, в сторону стрелки Васильевского острова.

Штромм же, развернувшись, отправился внутрь здания, очевидно, в биржевой буфет.

— По — моему, Владислав, он тебя здорово отбрил, — не без сарказма заметил Иванов.

— Да уж, — ухмыльнулся Гаевский. — «Это не моя обязанность!» Каков фрукт! Отменное самообладание, на всё готов ответ. Ни одной оговорки, ни одного лишнего слова!

— И шикарное alibi…

— Не то слово. Корабль в море, как и тюремная камера — наилучшие места для всякого, желающего иметь alibi. Прям как на заказ постарался.

— Ну — с, Владислав, с чего начнём: с порта или квартиры?

Сыскные агенты начали с Офицерской улицы. Дом госпожи Самохиной оказался трёхэтажным, в меру ухоженным; кованый узорчатый козырёк над парадным крыльцом и массивная дубовая дверь с латунной ручкой придавали ему вид неброской респектабельности. Арка, украшенная резным камнем, вела во внутренний двор, чисто выметенный и прекрасно ухоженный. До блеска намытые оконные стекла в бельэтаже свидетельствовали о внимании домоправителя к мелочам.

Пока сыщики в сопровождении урядника искали местного дворника, тот выскочил им навстречу из подъезда с большой маслёнкой в руках. Увидев полицейских, он встал навытяжку и стащил с головы картуз.

— Вот, Силантий, господа из сыскной полиции пожаловали. — представил сыщиков квартальный. — Дело до тебя имеют. Веди — ка, брат, в дворницку.

Силантий с готовностью повёл незваных гостей во двор и через небольшую дверку впустил их в низкую, ушедшую в землю пристройку, которая оказалась занята одной — единственной комнатой со сводчатым потолком. В ней было парко от пыхтящих в углу двух ведёрных самоваров. На табурете у слепого оконца сидел мальчик и мастерил что — то из желудей и спичек. Увидев среди вошедших синий мундир полицейского, мальчонка моментально ретировался за печку, прихватив свои нехитрые игрушки, однако, дворник велел ему идти во двор.

Оставшись без лишних ушей, дворник представился:

— Силантий Глушкин, села Мотовилина Псковской губернии. Служу дворником у госпожи Самохиной уже пять лет. До этого был в солдатах. Шишнадцатый гренадерский в память Кегскольмского сражения полк.

— Скажи — ка, Силантий, а Штромм Аркадий Венедиктович давно ли в этом доме живет? — спросил без обиняков Иванов.

— Давненько. Я приступил к службе, а он уж здесь жил.

— Один живёт?

— Один. Но не всегда. Брат его родной наезжает временами.

— И каков он жилец? порядок соблюдает ли?

— Насчёт оплаты или чего такого — это я не знаю, это пусть Анна Марковна вам расскажет, я только знаю, что никогда ни скандалов каких, ни происшествий с ним не случалось. Порядочный господин. Впервые вот слышу, что полиция им интересуется. Вот только больно уж поздно возвращается иной раз. Да оно и понятно — дело молодое, холостое, так сказать.

— Так, интересно… Что ещё можешь о нём сказать? Что — нибудь подозрительное замечал? — продолжал расспрашивать Иванов.

— Не понимаю, господин сыскной агент, об чём это вы? — Силантий захлопал глазами.

— Может, кредиторы к нему приходили, его искали, а он от них прятался, может, в карты господин Штромм тайно играет, может в ломбард вещи носит, а может, женщина к нему приезжает секретно… — Иванов спокойно стал перебирать примеры подозрительного поведения.