Моя мужская правда - Филип Рот

— При чем тут ты?

— Господи! Твой редактор — я! Глупо и гадко это отрицать. Кто читает каждое слово, написанное тобой? Кто дает тебе советы? Кто исправляет твои ошибки?

— Не ошибки, Морин, — опечатки.

— Пусть! Но их исправляю я! А ты, стоит какой-то богатой сучке выставить титьки, заявляешь, будто твой редактор Уолтер! Ты все готов поставить с ног на голову, лишь бы унизить жену. Ах, ах, мой редактор Уолтер, он поэт, так и вьешься перед этой набитой дурой, только что груди ей не жамкаешь. А мои-то, между прочим, получше будут, только ты уже забыл, потому что тебе до меня дела нет!

— Морин, уймись. Неужели опять…

— Да, опять! Опять и опять! До тех пор, пока ты не изменишься!

— Хорошо. Давай разберемся. Она спросила, кто мой издательский редактор…

— Я твой всякий редактор!

— Нет, не всякий.

— Может, я еще тебе и не жена? Как ты стыдишься меня! Стесняешься показаться со мной перед этой мелкой сволочью! А они и не высморкаются в твою сторону, если ты не мальчик с обложки. Какой же ты ребенок, Питер! Грудной младенец. Патологический эгоист. Тоже мне, пуп земли!

На следующее утро перед нашим отъездом из отеля в аэропорт Джоан позвонила попрощаться. «Мы всегда тебе рады», — сказала она. «Я знаю». — «Приезжай к нам в любое время, как только соскучишься». — «Спасибо, — ответил я с наигранным энтузиазмом, обычной реакцией на проявление формальной вежливости, — возможно, мы еще не раз воспользуемся вашим гостеприимством». Но оказалось, что о формальной вежливости и речи не шло. «Я имела в виду не вас, Пеп. Только тебя. Пеппи, я не хочу испытывать жалость к младшему брату. А рядом с ней ты жалок». Только я повесил трубку, как Морин принялась за свое:

— Скажи, Питер, пропустил ли ты хоть одну смазливую шлюшку? Да и как пропустишь, когда родная сестрица прямо-таки подкладывает все новых и новых! Наверное, это у нее называется заботой о младшеньком.

— Что, черт подери, ты несешь?

— У тебя на морде написаны все твои мыслишки.

— Какие же?

— Если бы эта карга Морин не оседлала меня, уж я бы трахался, как кролик, и все телки были моими. Нудные болтливые телки!

— Ты опять, Морин? Снова? Дай отдохнуть хоть один день!

— Не строй из себя невинность! Ты такой, как есть, тебя не переделаешь. На глазах у жены лезешь под юбки.

— Кому?

— А хотя бы той, которую шибко волнует имя твоего редактора. Ах, как интересно! Не юли, Питер, признавайся: ты ведь хотел — как это мужики говорят? — вставить ей пистон? Все глаза проглядел на коровьи титьки!

— Действительно, я обратил внимание на ее декольте.

— Большее, чем следовало.

— Но гораздо меньшее, чем ты, Морин.

— Он еще и язвит! Он, видите ли, каламбурит! Оставь этот тон, когда говоришь с законной женой! Ты не просто хотел ее трахнуть — ты умирал от желания вставить ей пистон.

— Во время разговора я думал совсем о другом.

— И я знаю, о чем: ты старался подавить свой половой психоз! Ты маньяк, Питер. Сколько сил тебе, бедняжке, приходится тратить, чтобы сдерживать неумеренную похоть! Правда, когда дело касается жены, вожделение почему-то улетучивается само собой. Ладно, хоть раз в жизни скажи правду. Будь ты вчера без меня, потаскуха наверняка оказалась бы в этом отеле, в этой кровати, так ведь? В этой самой постели! Уж она бы тебе не отказала. Она никому не отказывает. Слов не хватает. Зачем ты меня терзаешь, почему ты готов трахать все, что движется, — кроме собственной жены?

Моя семья… Из каких разных людей она состоит! Вот мы с Морин; вот Джоан, Элвин и их четверо детей: Мэб, Мелисса, Ким и Энтони; а вот Моррис с Ленор и близнецами Абнером и Дейви… Какое может быть сравнение? Все живут, беспокоясь совсем о разном. У Элвина свои проблемы, Моррис думает о других. Моррис и впрямь думает о других: он немелкая сошка в программе помощи развивающимся странам; он консультант Комиссии ООН по восстановлению экономики и еще шести подобных международных организаций; он без конца мотается в Африку и страны Карибского бассейна. Ему до всего есть дело; его беспокоит социальное и экономическое неравенство; он еще в конце тридцатых годов, учась по вечерам в Нью-Йоркском университете, днем трудился в Еврейском центре по оказанию помощи неимущим Бронкса, и я помню, как волновала его несправедливая нищета. После войны он по любви женился на Ленор. Она стала ему доброй, преданной, внимательной женой. Когда близнецы доросли до детского сада, поступила в Колумбийский университет на библиотечный факультет. Магистр. Работает в одной из нью-йоркских библиотек. Сейчас сыновьям по пятнадцать; год назад родители предложили им поменять местную школу в Вест-Сайде на очень престижную частную в Хорас-Мэнн. На размышления дали два дня. За этот срок однокашники-пуэрториканцы, превратившие школьные коридоры, туалеты и спортивные площадки в зону откровенного терроризма, дважды самым нахальным образом обчистили близнецов до нитки, и все же мальчики наотрез отказались стать «лицемерами, прячущимися в частной школе от реальных жизненных проблем» (а два их приятеля, живущие по соседству, дети университетских преподавателей, — стали). Моррис, обеспокоенный безопасностью двойняшек, попробовал было их уговаривать, но Абнер и Дейви ответили чуть не хором: «А принципы? Ты всегда твердишь о принципах. Неужели ты можешь предать собственные идеалы? Выходит, ты такой же, как дядя Элвин! Если не хуже».

Что ж, Моррис мог только гордиться, столкнувшись с такой убежденностью сыновей. Едва они стали понимать человеческую речь, брат Мо начал толковать детям о социальной справедливости и экономической целесообразности. Они засыпали под рассуждения о послевоенном этапе развития самой богатой, но не самой разумной страны: вместо «Белоснежки и семи гномов» — необычайные приключения Мартина Диеса[83] и Комитет по расследованию антиамериканской деятельности; вместо Пиноккио — Джо Маккарти[84]; вместо сказок дядюшки Римуса — рассказы о Поле Робсоне и Мартине Лютере Кинге. Тушеное мясо за обедом подавалось с гречневой кашей и докладом о политиках левого толка (во всяком случае, при мне): супругах Розенберг или Генри Уоллесе, Льве Троцком или Юджине Дебсе, Нормане Томасе или Дуайте Макдональде, Джордже Оруэлле, Гарри Бриджесе, Сэмюэле Гомперсе. Исторический гарнир не шел в ущерб основному питанию: Моррис внимательно следил, чтобы дети ели зелень и свежие овощи, не глотали содовую залпом и все за столом были сыты, сыты, сыты. Аппетит окружающих доставлял ему явное удовольствие. Он хотел удовлетворять его самолично. «Сядь!» - кричит Моррис жене, устремившейся было на кухню, где она и без того проторчала весь день, за новой порцией масла. «Сиди!» — и отправляется за маслом сам. «Мне бы стакан воды», — говорит Абнер. «Кому еще воды? Пеппи, может, пива? Я принесу». Мо опять уходит и возвращается, прижав к животу полную охапку снеди и бутылок, вываливает на стол, расставляет, раскладывает, разливает и машет близнецам рукой: мол, теперь можно поговорить. Они и рады; Моррис выслушивает их внимательно и серьезно. Один из сыновей настаивает, что Элжер Хисс[85] все-таки коммунистический шпион; другой, громко перебивая брата, — что Рой Кон[86] еврей.

Именно в этой семье я ясно понял всю противоестественность наших отношений с Морин. Вечером после онемения в Бруклинском колледже Мо по моей просьбе позвонил ей. Питер прихворнул, он у нас, лежит в постели, все в порядке. «Передай ему трубку». — «Он сейчас не может говорить». В ответ Морин пообещала прилететь первым же рейсом. Моррис попробовал ее урезонить: «Питер никого не хочет видеть. Пойми, ему не до того». — «Что значит „не до того“? Я его жена!» — напомнила Морин. «Я знаю, но ему нужен покой». Взрыв. «Моррис, что за ерунда? Чем вы там занимаетесь? Какой такой покой ему нужен? Если ты думаешь, что он еще ребенок, — на здоровье. Но я так не думаю. Ты слушаешь? Я требую дать мне возможность поговорить с мужем! Я не допущу, чтобы кто-то брал на себя роль Большого Брата по отношению к человеку, который получил стипендию Гуггенхейма!» Но мой большой брат был не из пугливых; он просто повесил трубку. А она просто позвонила еще раз. И еще. И еще.

Через двое суток я почти пришел в себя и собрался домой. Мы снимали на лето хижину у озера Мичиган, и я хотел как можно скорее из городской квартиры в Мэдисоне перебраться в лес. Пора вернуться к нормальному творчеству, Мо. «И к благоверной», — добавил он.

Моррис и не пытался скрывать, как сильно недолюбливает Морин. («Ничего удивительного, — говорила она, — во-первых, ему нравятся только еврейки, а во-вторых, я не разрешаю собой помыкать».) Мои желваки снова стали стальными: ни сестре, ни брату, ни кому другому не позволено иронически отзываться о моем браке. Что они знают о Морин? Они не знают даже, как она принудила меня к женитьбе, я не рассказывал. Играя стальными желваками, я сказал: