Ударивший в колокол - Лев Славин

Приехал к Герцену сын Саша, хороший мальчик, но ведь мальчик. «Не знаю, — записал Герцен, — желал ли бы я навсегда остаться в Швейцарии; нашему брату, жителю долин и лугов, горы через некоторое время мешают: они слишком громадны, близки, теснят, ограничивают…»

Он взмолился:

— Поезжайте же, наконец, — пишет он жене, — а то ждать скучно. Я совершенно отвык жить в таком isolement[14]…

И вот в начале июля радостная встреча: приезжает Натали. Не одна, ее сопровождает Гервег.

Его, Георга Гервега, поэта и неудачливого баденского революционера, встречает холодно и неприязненно и эмигрантская среда, и женевская демократическая общественность. Ему не подавали руки. Оборачивались при встрече. Слишком памятно было поведение Гервега во время похода немецкого легиона в помощь баденским повстанцам. И не только в бегстве с поля боя упрекали его, но и в несколько легкомысленном обращении с деньгами, отпущенными французским правительством на организацию баденского похода.

Немало труда положил Герцен для того, чтобы если не совсем рассеять, то хотя бы немного смягчить это отношение к своему другу, каким тогда был ему Гервег. «Я его спас от остракизма, я защищал его перед всеми, перед Фази и Струве»,— вспоминал впоследствии Герцен.

В то же время именно здесь, посреди преувеличенно горячих уверений Гервега в дружбе, у Герцена впервые появляются смутные подозрения в его вероломстве.

Между тем дела, и среди них немаловажное — финансовая тяжба с царским правительством, требовали присутствия Герцена в Париже.

Он покидает Женеву. Делает короткую остановку в Цюрихе. Несмотря на приятные дни в Женеве, веселые прогулки в горах вместе с Натали и Гервегом, тяжелые предчувствия не покидают Герцена: он не хочет углубляться в них. Но мрачность, несвойственная Герцену, oт этого не проходит. Все выглядит в его глазах плохо. Цюрих — тоже. Натали пишет Гервегу в Женеву: «Цюрих не будет нашей резиденцией, Александр испытывает к нему отвращение».

Именно в этом мрачном настроении Герцен создает свое апокалиптическое произведение «Эпилог 1849» — он включает его в книгу «С того берега». Он клеймит в «Эпилоге» «год крови и безумия», «торжествующей пошлости, зверства, тупоумия…». Так он приравнивает к тягчайшим бедам человечества глупость.

Приехав в Париж, Герцены поселились в самом центре, в отеле Мирабо на улице Мира, часто бывали в театрах, на балах-маскарадах.

Однажды, выходя из гостиницы, Герцен заметил, что за ним следует неотступно некая личность, держась, впрочем, на приличном расстоянии, но так, чтобы не выпускать его из поля зрения. Герцен понял, что за ним снова учинена слежка. Полиция еще не приблизилась к нему вплотную, но уже держала его на невидимой привязи.

— Не ошибаетесь ли вы? — усомнился Боке, учитель его детей. — Вряд ли такие вещи у нас возможны. Не говорит ли в вас русская подозрительность? Ведь у нас все-таки республика.

Герцен посмотрел на него с сожалением.

— Наивнейшая вы душа, дорогой Бокеша. Какое бы правительство ни захватило власть в руки, полиция у него уже готова, часть населения будет помогать ему с фанатизмом и увлечением.

В эти дни в Париж тайно прибыл известный итальянский революционер Джузеппе Маццини. Не только в Италии, но и во Франции, и в Англии у него были приверженцы и поклонники в разных кругах общества, и это дало ему возможность остановиться в одном из аристократических особняков Парижа. Отличная конспирация!

Что-то скорбное было в аскетическом лице Маццини. Он дружески приветствовал Герцена. Они любили друг друга, несмотря на политическое разномыслие. Каждый уважал в другом революционный дух и чистоту помыслов. Преданность единомышленников Маццини своему вождю была так велика, что они, как свидетельствует Герцен, шли на казнь с возгласом: «Да здравствует Италия! Да здравствует Маццини!»

Одно время Герцен считал Маццини стихийным социалистом. Это одно из любопытных заблуждений Герцена. Он говорил, что Маццини был социалистом прежде социализма, но сделался его врагом, когда социализм стал становиться новой революционной силой. Политическое честолюбие Маццини было непомерно: освобожденная Италия по его замыслу только начало, а в дальнейшем посредством Италии будет освобождено человечество. Ex Italiae — lux![15]

Полемизируя с социалистами, Маццини назвал Прудона в одной брошюрке «демоном». Прудон отомстил ему тем, что назвал его в своей брошюрке «архангелом».

Но заботы о человечестве — это в дальнейшем. А сейчас Маццини, как и Гарибальди, борется за свободу Италии и за сплочение ее в единое государство. Это были передовые помыслы, и Герцен был всецело за них. Он не заглядывал за этот предел сознательно, ибо дальше началось бы расхождение. А Герцен не хотел становиться в оппозицию ни к Маццини, ни к Гарибальди. Но ведь и между ними были противоречия, хотя Гарибальди называл Маццини «maestro», то есть «учитель». При этом он говорил:

— Я готов служить папе, королю, черту, лишь бы он делал наше дело.

Маццини возражал:

— Я не верю, чтобы от князя, короля или папы сегодня или когда бы то ни было могло прийти спасение Италии.

Этот профессиональный бунтарь не был прагматиком. Его чувствам и даже действиям была свойственна некоторая приподнятость. Энгельс говорил о «высокомерных декларациях» Маццини и его страсти к «вечным заговорам».

Когда-то старец Филипп Буонарроти, знаменитый друг знаменитого Гракха Бабефа, погибшего на плахе в 1797 году, благословил Маццини на революционную деятельность, как бы символизируя этим вечную преемственность революционного духа. Но впоследствии разочаровался в нем за внеклассовые, а попросту буржуазные и даже аристократические связи.

Маццини оставался верен себе. Недаром его девиз был: «Оrа et semper» — «Теперь и всегда». 1849 год был его пик. Европейские правительства трепетали перед прославленным заговорщиком. Потом пошел спад, наступил закат. Абстрактные заговоры и заговорчики лопались один за другим.

Сейчас Маццини выступил с новой идеей. Он предложил Герцену присоединиться к ней. Маццини хотел вовлечь его в затеянный им эмигрантский «Европейский центральный комитет». Его программа была выдержана в возвышенном стиле мацциниевского красноречия: освобождение угнетенных национальностей и создание союза европейских народов.

Герцен отверг это предложение:

«Европейский комитет мне был не по душе. Мне казалось, что в основе его не было ни глубокой мысли, ни единства, ни даже необходимости».

Герцен, конечно, не подозревал, что он совпадает в этом мнении с Карлом Марксом, который подверг новую затею Маццини резкой критике. Маркс считал, что под прикрытием лозунгов о всеобщей свободе, равенстве и братстве программа комитета на деле призывает к забвению классовых противоречий во имя «интересов одной партии — буржуазной».