Абсолютист - Джон Бойн

— Уилл, — произнес я, но он замотал головой и полез вверх по окружавшему нас склону; он так торопился, стараясь как можно скорей убраться от меня, что не глядел, куда ставит ноги, поскользнулся и съехал обратно вниз. — Уилл, — повторил я и потянулся к нему, но он резким движением оттолкнул мою руку и вихрем обернулся ко мне, оскалив зубы — словно волк, готовый к атаке.

— Нет, — прошипел он, взлетел по склону и исчез в ночи.

Когда я вернулся в казарму, он уже лежал на койке, спиной ко мне, но я чувствовал, что он не спит. Его грудь размеренно поднималась и опадала, но дыхание было громче обычного; так шевелится и дышит человек, который притворяется спящим, но не слишком искусно.

Я заснул, уверенный, что мы поговорим утром, — но, когда проснулся, Уилла уже не было, он встал и ушел до того, как Уэллс или Моуди прозвонили побудку. Снаружи, после поверки, он занял место в строю для последнего марша далеко впереди меня, посреди стаи, чего обычно терпеть не мог. Он был в гуще новоиспеченных солдат, они окружали его слева, справа, спереди и сзади, и каждый был защитным сооружением, которое можно обратить против меня, если понадобится.

В поезде я тоже не смог поговорить с Уиллом — он окопался у окна, посреди шумной толпы, а я оказался поодаль, расстроенный и смущенный тем, что меня так явно отвергают. Только позднее, уже когда мы погрузились на корабль и отплыли в направлении Кале, я нашел Уилла одного на палубе, у ограждения. Он стоял, изо всех сил сжимая руками металлический поручень и склонив голову, словно погрузившись в мысли, а я смотрел издалека, чувствуя его страдание. Я бы не стал к нему подходить, если бы не уверенность, что нам, скорее всего, больше не представится случай поговорить — кто знает, какие ужасы ждут нас, едва мы сойдем по трапу.

Он услышал мои шаги — чуть приподнял голову, открыл глаза, но не повернулся ко мне. Я видел — он знает, что это я. Я остановился чуть поодаль, встал лицом к французскому берегу, вытащил из кармана сигарету и закурил, а потом предложил полупустой портсигар Уиллу.

Он помотал головой, но потом передумал и взял сигарету. Поднес ее к губам. Я протянул ему свою, чтобы он от нее прикурил, но он снова помотал головой и стал рыться в карманах в поисках спички.

— Ты боишься? — спросил я после долгого молчания.

— Еще бы. А ты нет?

— Я — да.

Мы докурили сигареты, радуясь, что они избавляют от необходимости говорить. Наконец Уилл повернулся ко мне — он смотрел скорбно, словно прося прощения, потом посмотрел на свои сапоги и нервно сглотнул, в отчаянии сводя брови и морща лоб.

— Слушай, Сэдлер. Ничего не выйдет. Ты это понимаешь, я надеюсь?

— Конечно.

— И не могло бы… — Он помолчал, потом попробовал еще раз: — Мы сейчас просто не соображаем, что делаем, в этом вся беда. Проклятая война. Ах, если бы она уже кончилась. Мы еще не попали на место, а я уже хочу, чтобы она кончилась.

— Ты жалеешь? — тихо спросил я, и он повернулся ко мне уже со злостью на лице.

— О чем это?

— Сам знаешь.

— Я же сказал, разве нет? Ничего не выйдет. Мы должны вести себя так, как будто ничего не было. Да ничего и не было, если вдуматься. Это не считается, если… ну… если не с девушкой.

Я засмеялся — коротко фыркнул, против собственной воли.

— Считается, Уилл, еще как считается. — Я шагнул к нему. — А что это ты вдруг зовешь меня Сэдлером?

— Тебя так зовут, нет, что ли?

— Меня зовут Тристан. Ты же сам не любишь эту манеру звать друг друга по фамилиям. Ты говорил, что это нас дегуманизирует.

— Правильно, — буркнул он. — Потому что мы уже больше не люди.

— Как это мы не люди?

— Я не о том, — он быстро замотал головой, — я хочу сказать, мы не можем больше думать как обычные люди, потому что мы солдаты. Вот и все. У нас впереди война. Ты рядовой Сэдлер, я рядовой Бэнкрофт, и конец делу.

— Когда мы были там… — я понизил голос и указал в сторону английского берега, откуда мы плыли, — наша дружба значила для меня очень много. Ну, в Олдершоте. У меня в жизни было очень мало друзей, и…

— Ради бога, Тристан! — прошипел он, отправил щелчком сигарету за борт и с яростным лицом повернулся ко мне. — Не смей разговаривать со мной так, как будто я твоя девчонка, понял? Меня от этого тошнит, вот что. И я этого не потерплю.

— Уилл. — Я снова потянулся к нему. Я ничего особенного не имел в виду — просто хотел задержать его, чтобы он не уходил. Но он грубо отбил мою руку — возможно, сильнее, чем намеревался, потому что, когда я пошатнулся, он взглянул на меня с сожалением и раскаянием, но тут же овладел собой и пошел к тому месту на палубе, где собрались наши товарищи.

— Увидимся там, — сказал он. — Все остальное не имеет значения.

Но все же поколебался, обернулся и, видя мою боль и растерянность, немного смягчился.

— Не сердись на меня, хорошо? Тристан, пойми, я просто не могу.

С тех пор мы почти не разговаривали. Ни во время марша на Амьен, когда Уилл подчеркнуто держался вдали от меня, ни во время перехода к Монтобан-де-Пикарди (именно так, по словам капрала Моуди, называется оскверненный клочок земли, где я сейчас стою, прильнув глазами к грязным стеклам коробчатого перископа). И я пытался не думать об Уилле, убедить себя, что происшедшее не стоит внимания, но это очень трудно, когда твое тело — на глубине восьми футов в земле Северной Франции, а сердце уже несколько недель как осталось на прогалине у ручья в Англии.

Рич убит. И Паркс, и Денчли. Я смотрю, как их тела выносят из окопов, и хотел бы отвернуться, но не могу. Их прошлой ночью послали укладывать колючую проволоку перед нашими окопами, пока не начался следующий артобстрел, и вражеские снайперы сняли их по одному.

Капрал Моуди заполняет документы, которые нужны, чтобы вывезти отсюда тела. Он удивленно поворачивается на звук моих шагов:

— Сэдлер? Чего вам надо?

— Ничего, сэр, — отвечаю я, не в силах отвести глаз от трупов.

— Тогда не стойте тут целый день как сраный дебил. Вы сменились с поста?

— Да, сэр.

— Хорошо. Грузовики скоро придут.

— Грузовики, сэр? Какие грузовики?

— Мы заказали брус, чтобы крепить новые окопы и частично отремонтировать старые. Когда его установим, можно будет убрать часть мешков с песком. Укрепить улицы. Подите наверх, Сэдлер, и помогите с разгрузкой.

— Я собирался поспать, сэр.

— Поспать всегда успеете, — отвечает он без капли насмешки; мне кажется, он говорит совершенно серьезно. — Чем быстрее мы это сделаем, тем в большей безопасности будем. Ну-ка, Сэдлер, шевелитесь, грузовики скоро будут здесь.

Я вылезаю наверх и иду к задней границе окопов. Я не боюсь, что меня подстрелят, — немецкие ружья сюда не достают. Впереди я вижу сержанта Клейтона, который, дико размахивая руками, разговаривает с тремя другими людьми. Подходя ближе, я понимаю, что один из них — Уилл, другой — Тернер, а третий — постарше, лет, должно быть, двадцати пяти, я его вижу в первый раз. У него густые рыжие волосы — сейчас они очень коротко острижены, отчего кожа кажется ободранной и словно постаревшей. Услышав мои шаги, все четверо оборачиваются, и я стараюсь не смотреть на Уилла — не желаю знать, радует его мое появление или, наоборот, раздражает.

— Сэдлер! — рявкает сержант Клейтон, презрительно глядя на меня. — Какого черта вам надо?

— Меня послал капрал Моуди, сэр. Он сказал, что вам, может быть, понадобится помощь с разгрузкой.

— Конечно, понадобится, — говорит Клейтон, как будто это самоочевидно. — Где они запропастились, черт бы их побрал? Я буду на наблюдательном пункте, — бормочет он, взглянув на часы и направляясь прочь от нас. — Бэнкрофт, непременно сбегайте за мной, когда они приедут, поняли?

— Есть, сэр, — кратко отвечает Уилл и начинает смотреть на грубые очертания кое-как проложенной дороги. Мне хочется с ним заговорить, но здесь, в присутствии Тернера и неизвестного рыжего, это неудобно.

— Моя фамилия Ригби. — Незнакомец кивает мне, но не протягивает руки.

— Сэдлер, — представляюсь я. — Откуда ты взялся?

— Ригби — отказник, — объявляет Тернер, но без всякой злости. По правде сказать, его слова звучат так, словно быть отказником — вполне нормально.

— В самом деле? — говорю я. — И все же он здесь.

— Командование меня все время перебрасывает туда-сюда, — объясняет Ригби. — Наверное, надеются, что в один прекрасный день меня подстрелят. Немецкая пуля, а не британская — и таким образом Британия сэкономит боеприпасы. Я шесть ночей подряд выносил раненых с поля боя, хотите верьте, хотите нет, — и я все еще жив. Надо думать, это рекорд. Впрочем, может быть, меня все-таки убили, и вас тоже, и тогда это — ад.

Он держится удивительно бодро, и я тут же начинаю подозревать, что он сошел с ума.

Я смотрю себе под ноги, а трое остальных продолжают болтать. Я с силой ковыряю землю носком сапога, отделяя почву от камней, и наблюдаю, как от сапога слоями отваливается засохшая глина. Солдаты больше не злятся на отказников — во всяком случае, на тех, кто согласился служить, но не драться. Вероятно, к тем, кто работает на ферме или сидит в тюрьме, отношение было бы другое, но их тут нет, разумеется. Дело в том, что все, кто здесь находится, рискуют жизнью. В Олдершоте было по-другому. Там мы могли играть в политику и накручивать себя до припадков патриотического гнева. Мы могли травить Вульфа, чувствуя себя в своем праве. Мы могли вытащить его из постели среди ночи и проломить ему голову камнем. Здесь никто из нас не выживет — в этом мы все согласны.