Умеющая слушать - Туве Марика Янссон

гавань. Никаких следов на песке не виднелось. Хольгер пошел за мужчинами и стоял, ожидая, когда они найдут ключ и откроют дверь.

Лачуга оказалась очень маленькой, темной, и пахло там заброшенностью. Внутри были очаг, две железные кровати с промокшими матрацами и накрытый клеенкой стол с лампой на столешнице. Прежние ночлежники после себя убрали, но дров оставалось не так уж много.

Когда огонь в очаге загорелся, мужчины спустились вниз, к берегу за бензопилой. Вскоре мальчик услыхал, как она свистит высоким детским голосом на другой стороне островка; пила вскрикивала всякий раз, когда обрезала конец бревна, затем некоторое время было тихо, а потом пила начинала кричать снова. Бензопила проходит сквозь дубовую тесину за шесть секунд, а обыкновенное деревянное бревно она режет как масло. Когда дерево распилено, происходит толчок, и пила подается в руки.

Хольгер не снимал пальтишко и шапку и вовсе не думал о выгоревшем огне, он был ребенком, ребенком непредприимчивым. Облокотившись на подоконник, он смотрел на волны, те были очень высокими и обходили островок вокруг так, что ты не знал, где наветренная сторона, а где подветренная.

Пока мама еще могла беспокоиться о Нурдмане, она обычно сидела наверху, и ждала, и говорила о Библейской горе[14] и о том, как грешно раскалывать то, что сотворил Бог. Только молнии Небесной до́лжно это раскалывать, а когда настанет время и земля разверзнется под ногами, могилы откроются для тех, кто вел праведную жизнь и умер своей смертью. «Тебе ведомо, как это бывает», – горестно произнесла она Нурдману перед самой смертью.

Он защищался, говоря, что его все-таки никогда ничего худшего, нежели инфлюэнца[15], не постигало… Потом она умерла, а он продолжал взрывать.

Он вошел в лачугу и, не глядя на мальчика, опустил дрова перед очагом, но в том, как он бросал дрова в огонь, чувствовалось какое-то нетерпение. Он взял ведро и вышел.

Нурдман и Векстрём могли делать все что угодно. Спокойно и неустанно ступали их огромные сапожищи там, где они по-своему изменяли мир и преодолевали трудности, где прилаживали и раздробляли. Они умертвляли тюленей и дичь, они освежевывали, и варили, и ели, и редко разговаривали друг с другом. Хольгер так боялся их и так сильно восхищался ими, что не было ни малейшей возможности заслужить их одобрение. Жалко, что он не догадался положить дрова в очаг. Это было легко.

Но вот Нурдман вернулся с ведром, наполненным водой, он сварил кашу. Векстрём открыл корзину с провизией, вынул оттуда брюкву, салаку и сказал:

– Выйди на двор и поиграй, покуда ждешь.

– Он не играет, – пояснил Нурдман.

После еды мужчины легли спать, ветер был слишком сильный, чтобы брать на лесу́ лосося.

Камень весом в пятнадцать тонн, должно быть, был огромен. Разорвется ли он поперек на куски, будто от удара молнии, или распадется на части, как расколотое яблоко? Упадут ли осколки в образовавшуюся глубокую яму или камень будет разрезан в иглистые колючие плитки, в острые ножи, что кружатся в воздухе и отрезают голову взрывника? Что случится, коли Нурдман помрет, а голова его будет покоиться в траве? Никто не сможет больше им восхищаться, и никто не сможет бояться за него.

Хольгер вышел из лачуги и направился вниз, к их суденышку. Оно стояло пришвартованным неподалеку от берега, а пластиковую волокушу[16] вместе с нагруженной на нее бензопилой повалили набок на носу судна. Небо покрылось тучами, и он огорченно подумал было о дожде: дождь не в жилу, коли надо взрывать. Он сел на песок и начал рыть землю руками. Ямка вскоре наполнилась водой. Он попытался сделать ее глубже, но песок обваливался по краям, тогда он сунул вниз сапоги и стал зарывать их; теперь он не мог шевельнуться. Он крепко застрял в земле. Он был растением с очень длинными корнями и ничего вообще не мог с этим поделать.

Вечером стало весело. Лампа горела на столе, они ели колбасу с картошкой и пили пиво. Векстрём завесил окошко брезентом, оттуда уже не дуло, и в лачуге становилось все теплее и теплее, а сама лачуга – все меньше и меньше. Но Нурдман и Векстрём все росли и росли, они стали такими огромными, что почти доставали до потолка. После еды они ничего не делали, даже не спали. Их огромность и мощь заполняли горницу покоем и добротой. В какой-то миг Нурдман поднялся и вбил гвоздь в дверной косяк.

– Это для твоего пальто и шапки, – сказал он, и Хольгер повесил их туда сам.

Дым от табачных трубок заполонил весь потолок. Когда Хольгеру захотелось спать, он лег на кровать, которую Нурдман привел в порядок; от одеяла пахло моторным маслом. Машина сама по себе была не так уж важна, как думал его отец. Она была теперь одинока там, на море, и, пока она работала, никому до нее дела не было.

Море шумело снаружи, окружая островок, и лачугу, и их – всех троих, и мало-помалу наступила глубокая ночь.

В шесть утра по-прежнему дул ветер, но они решили все-таки двинуться в путь. В лачуге было страшно холодно. Он лежал, закутанный в одеяло, и смотрел, что они делали. Термос стоял на столе, и они пили стоя, затем отставили чашки в сторону и начали собираться. Их огромные тени шевелились туда-сюда на стенах в свете лампы. Он оделся и снял пальтишко и шапку с гвоздя. Векстрём стянул с окошка брезент и постоял недолго,