Сборник стихов - Белла Ахмадулина

Кажется, на этот раз Художник обрел то, что искал. А что будет с ним в следующий раз, — мы не узнаем, разве что приедем в Тбилиси и придем к нему в мастерскую. Не взыщите, если эта история показалась Вам замысловатой. Так или иначе — она кончается. Но помните — я задолжала Вам одну рифму.

О зритель, ты бывал в Тбилиси?Там в пору наших холодовцветут растения в теплицепроспектов, улиц и садов.

Там ты найдешь друзей надежных.Пусть дружба их тебя хранит.Там жил да был один Художник,который всех благодаритза благосклонное внимание…

Моя родословная

От автора

Вычисляя свою родословную, я не имела в виду сосредоточить внимание читателя на долгих обстоятельствах именно моего возникновения в мире: это было бы слишком самоуверенной и несовременной попыткой. Я хотела, чтобы героем этой истории стал Человек, любой, еще не рожденный, но как — если бы это было возможно — страстно, нетерпеливо желающий жизни, истомленный ее счастливым предчувствием и острым морозом тревоги, что оно может не сбыться. От сколького он зависит в своей беззащитности, этот еще не существующий ребенок: от малой случайности и от великих военных трагедий, наносящих человечеству глубокую рану ущерба. Но все же он выиграет в этой борьбе, и сильная, горячая, вечно прекрасная Жизнь придет к нему и одарит его своим справедливым, несравненным благом.

Проверив это удачей моего рождения, ничем не отличающегося от всех других рождений, я обратилась благодарной памятью к реальным людям и событиям, от которых оно так или иначе зависело.

Девичья фамилия моей бабушки по материнской линии — Стопани — была привнесена в Россию итальянским шарманщиком, который положил начало роду, ставшему впоследствии совершенно русским, но все же прочно, во многих поколениях украшенному яркой чернотой волос и глубокой, выпуклой теменью глаз. Родной брат бабушки, чье доброе влияние навсегда определило ее судьбу, Александр Митрофанович Стопани, стал известным революционером, сподвижником Ленина по работе в «Искре» и съездам РСДРП. Разумеется, эти стихи, упоминающие его имя, скажут о нем меньше, чем живые и точные воспоминания близких ему людей, из коих многие ныне здравствуют.

Дед моего отца, тяжко терпевший свое казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет простой секрет моей татарской фамилии.

Люди эти, познавшие испытания счастья и несчастья, допустившие к милому миру мои дыхание и зрение, представляются мне прекрасными — не больше и не меньше прекрасными, чем все люди, живущие и грядущие жить на белом свете, вершащие в нем непреклонное добро Труда, Свободы. Любви и Таланта.

…И я спала все прошлые векасветло и тихо в глубине природы.В сырой земле, черней черновика,души моей лишь намечались всходы.

Прекрасна мысль — их поливать водой!Мой стебелек, желающий прибавки,вытягивать магнитною звездой —поторопитесь, прадеды, прабабки!

Читатель милый, поиграй со мной!Мы два столетья вспомним в этих играх.Представь себе: стоит к тебе спиноймой дальний предок, непреклонный Игрек.

Лицо его пустынно, как пустырь,не улыбнется, слова не проронит.Всех сыновей он по миру пустил,и дочери он монастырь пророчит.

Я говорю ему:— Старик дурной!Твой лютый гнев чья доброта поправит?Я б разминуться предпочла с тобой,но все ж ты мне в какой-то мере прадед.

В унылой келье дочь губить не смей!Ведь, если ты не сжалишься над нею,как много жизней сгинет вместе с вей,и я тогда родиться не сумею!

Он удивлен и говорит:— Чур, чур!Ты кто?Рассейся, слабая туманность!Я говорю:— Я — нечто.Я — чуть-чуть,грядущей жизни маленькая малость.

И нет меня. Но как хочу я быть!Дождусь ли дня, когда мой первый возгласопустошит гортань, чтоб пригубить,о жизнь, твой острый, бьющийв ноздри воздух?

Возражение Игрека:

— Не дождешься, шиш! И в томя клянусь кривым котом,приоткрывшим глаз зловещий,худобой вороны вещей,крылья вскинувшей крестом,жабой, в тине разомлевшей,смертью, тело одолевшей,белизной ее белейшейна кладбище роковом.

Примечание автора:

Между прочим, я дождусь,в чем торжественно клянусьжизнью вечной, влагой вешней,каждой веточкой расцветшей,зверем, деревом, жукоми высоким животомтой прекрасной, первой встречной,женщины добросердечной,полной тайны бесконечной,н красавицы притом.

— Помолчи. Я — вечный Игрек.Безрассудна речь твоя,Пусть я изверг, пусть я ирод,я-то — есть, а нет — тебя.И не будет! Как не будетс дочерью моей греха.Как усопших не разбудитвосклицанье петуха.Холод мой твой пыл остудит.Не бывать тебе! Ха-ха.

Каков мерзавец! Пусть он держит речь.Нет полномочий у его злодейства,чтоб тесноту природы уберечьот новизны грядущего младенца.

Пускай договорит он до конца,простак недобрый, так и не прознавший,что уж слетают с отчего крыльцадва локотка, два крылышка прозрачных.

Ах, итальянка, девочка, пра-пра —прабабушка! Неправедны, да правыпоправшие все правила добра,любви твоей, проступки и забавы.

Поникни удрученной головой!Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!Не он, а я, я — искуситель твой,затем, что алчу я возникновенья.

Спаси меня! Не плачь и не тяни!Отдай себя на эту злую милость!Отсутствуя в таинственной тени,небытием моим я утомилась.

И там, в моей дожизни неживой,смертельного я натерпелась страху,пока тебя учил родитель твой:«Не смей! Не знай!» — и по щекам с размаху.

На волоске вишу! А вдруг твердаокажется науки той твердыня?И все. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.Но, милая, ты знала, что творила,

когда в окно, в темно, в полночный садты канула давно, неосторожно.А он — так глуп, так мил и так усат,что, право, невозможно… невозможно…

Благословляю в райском том садуи дерева, и яблоки, и змия,и ту беду, бог весть в каком году,и грешницу по имени Мария.

Да здравствует твой слабый, чистый следи дальновидный подвиг той ошибки!Вернется через полтораста летк моим губам прилив твоей улыбки.

Но беговым суровым облакамне жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —наплачешься. Он вступит в балаган.Он обезьяну купит. Он — шарманщик.

Прощай же! Он прощается с тобой,и я прощусь. Прости нас, итальянка!Мне нравится шарманщик молодой.и обезьянка не чужда таланта.

Песенка шарманщика:

В саду личинкавыжить старается.Санта Лючия,мне это нравится!

Горсточка мусора —тяжесть кармана.Здравствуйте, музыкаи обезьяна!

Милая Генуянянчила мальчика,думала — гения,вышло — шарманщика!

Если нас улицапеть обязала,пой, моя умница,пой, обезьяна!

Сколько народу —Мы с тобой — невидаль.Стража, как воду,ловит нас неводом.

Добрые люди,в гуще базарной,ах, как вам любымы с обезьяной!

Хочется мускуламв дали летящиеринуться с музыкой,спрятанной в ящике.

Ах, есть причина,всему причина,Са-а-нта-а Лю-у-чия,Санта-а Люч-ия!

Уж я не знаю, что его влекло:корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой,но некогда в российское село —ура, ура! — шут прибыл италийский.

А кстати, хороша бы я была,когда бы он не прибыл, не прокрался.И солнцем ты, Италия, светла,и морем ты, Италия, прекрасна.

Но, будь добра, шарманщику не снись,так властен в нем зов твоего соблазна,так влажен образ твой между ресниц.что он — о, ужас! — в дальний путь собрался.

Не отпускай его, земля моя!Будь он неладен, странник одержимый!В конце концов он доведет меня,что я рожусь вне родины родимой.

Еще мне только не хватало: ждатьсебя так долго в нетях нелюдимых,мужчин и женщин стольких утруждатьрожденьем предков, мне необходимых,

и не рождаться столько лет подряд, —рожусь ли? — все игра орла и решки, —и вот непоправимо, невпопад,в чужой земле, под звуки чуждой речи,

вдруг появиться для житья-бытья.Спасибо. Нет. Мне не подходит это.Во-первых, я — тогда уже не я.что очень усложняет суть предмета.

Но, если б даже, чтобы стать не мной,а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, —все ж не хочу свершить в земле иноймой первый вдох и мой последний выдох.

Там и останусь, где душе моейсулили жизнь, безжизньем истомилии бросили на произвол тенейв домарксовом, нематерьяльном мире.

Но я шучу. Предупредить решусь:отвергнув бремя немощи досадной,во что бы то ни стало я рожусьв своей земле, в апреле, в день десятый.…Итак, сто двадцать восемь лет назадв России остается мой шарманщик.

Одновременно нужен азиат,что нищенствует где-то и шаманит.

Он пригодится только через век.Пока ж — пускай он по задворкам ходит,старье берет или вершит набег,пускай вообще он делает, что хочет.

Он в узкоглазом племени своемтак узкоглаз, что все давались диву,когда он шел, черно кося зрачком,большой ноздрей принюхиваясь к дыму.

Он нищ и гол, а все ж ему хвала!Он сыт ничем, живет нигде, но рядом —его меньшой сынок Ахмадулла,как солнышком, сияет желтым задом.

Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,расти скорей, гляди продолговато.А дальше так пойдут твои дела:твой сын Валей будет отцом Ахата.

Ахатовной мне быть наверняка,явиться в мир, как с привязи сорваться,и усеченной полумглой зрачкавсе ж выразить открытый взор славянства.

Вольное изложение татарской песни: