Обманувшая смерть - Анна Малышева

Наконец, после особенно внушительного удара, одна створка ворот приотворилась. В углу двора зашелся яростным хрипом пес, сидевший на цепи. Голос он потерял во время прежних визитов Афанасия. За спиной девчонки виднелась могучая фигура самой хозяйки дома, вдовой купчихи. Та стояла в длинном казакине старинного покроя, голова была повязана платком, длинные концы которого спускались по спине. Женщина хмурилась:

– Чтой-то ты, батюшка, ровно Наполеон, ворота нам ломаешь? Нету твоей сестрицы, ушла. И что я тебе скажу, батюшка – ты ей родня, приструнил бы ее! Моему дому чистый страм от соседей: больно поздно она возвращается. Одна да одна, а грех-то завсегда рядом с одинокой бабой ходит…

– Уж я приструню! – пообещал Афанасий, предъявляя кулак, которым можно было бы «приструнить» и быка. Это купчихе, помнившей еще «поучения» мужа-покойника, очень понравилось. Она расплела руки, грозно скрещенные на груди, и поклонилась:

– Уж сделай милость, зайди, чаю с нами попей. Может, и сестрица твоя возвернется. Вчера об этом часе пришла.

Афанасия провели на хозяйскую половину и усадили за стол, уже накрытый к чаю. Хозяйка по своему обыкновению немедленно завела речь о муже-покойнике:

– Я вот, грешница, пристрастилась к этому зелью! – она указала пухлым пальцем на чайничек с заваркой, установленный на пузатом красном самоваре с медалями. – Да у нас многие в общине чай-то пьют. Выпьешь – и ровно бы от груди отляжет, а то как заволокет, заволокет…

Она провела рукой вдоль обширной груди, сделавшей бы честь Юноне, а затем метнула в гостя загадочный взгляд, из которого можно было уяснить, что вдова не осталась вовсе равнодушной к атлетической фигуре Геракла. Но Афанасий, презиравший всякие нежности и ухаживания, даже не обратил внимания на все эти неуклюжие маневры.

– А вот муж-покойник чаю в доме не терпел, только в лавке держал! – доверительно сообщила купчиха. – И-и-и, что бы он со мной сделал-то, узнай, что я чаи гоняю! Пил сбитень, квас тоже, взвар грушовый, липовый цвет, когда хворал…

– Сестра не говорила, куда ходит, зачем? – перебил ее Афанасий, едва прикоснувшийся к чаю.

– Да она что-то вовсе со мной говорить перестала, – призналась купчиха. – И верченая такая сделалась, прямо как волчок! Раньше хоть за самоваром со мной посидит, скуку разгонит, расскажет чего… А сейчас – прыг да шмыг, и нет ее допоздна. Приструни ее, батюшка, сделай такое одолжение! А как заговорит – разговоры-то все не бабьи, а ровно мужские, даже грех слушать! «Пули-то, – говорит, – у вас есть?» – «Где им быть, пулям, – отвечаю, – мы другим товаром торгуем! От пуль дом может взорваться, Боже упаси…»

– Пули? – привстал Афанасий. – Какие пули?

– Пули, батюшка! – закивала купчиха. – Пули ей занадобились! Кажет мне на ковре, у мужа в кабинете, где ты ночевал, пугач французской работы и спрашивает: «Пули-то есть к нему или как?» – «Мы, – говорю, – пулями не торгуем, у нас товар бакалейный, а от пуль дом может…»

– Какой пистолет она показывала? – тяжело дыша, поднялся из-за стола Афанасий. – Дайте взглянуть!

Купчиха с готовностью отвела его в бывший кабинет супруга, и Афанасий убедился в том, что дурные предчувствия его не обманули. Пистолет французской работы с золотой литерой L на рукоятке пропал. Пока бывший каторжник стоял, оторопело глядя на опустевшее место, безвольно свесив сильные руки, рядом разыгрывалась драма. Купчиха схватила за волосы девчонку-прислугу, отчего сразу открылась тайна ее вечно всклокоченной прически.

– Фешка, паскудница, я зачем тебя к жиличке приставила? Чтобы ты следила, как бы что не пропало!

– Ай, я следила! – визжала девчонка, стараясь не слишком вырываться, чтобы не увеличивать своих страданий. – Ай, сегодня утром тут был!

– Куда ж он делся? – купчиха дернула Фешку за волосы еще раз.

– Ай, должно, жиличка с собой унесла!

– Пустите ее, – тяжело проговорил Афанасий, опомнившись. – Этот пистолет к вам вернется. Вспомните еще мое слово!

Не задерживаясь больше ни минуты, он покинул этот мрачный дом, заставленный сундуками, завешанный иконами, пропахший ладаном и скукой, и пустился почти бегом к Яузским воротам. Но особняк Белозерского, за которым он остаток вечера наблюдал через решетку ограды, жил обычной, спокойной жизнью. По двору ходила прислуга, кто-то негромко смеялся, на конюшне ржал застоявшийся конь. Во флигеле наверху светилось одно окошко. Там, по расчетам Афанасия, и находилась Елена. На это окно он и смотрел, пока оно не погасло.

Дворцовый парк в Твери император и его свита нашли страшно запущенным. После скоропостижной кончины великой княгини Екатерины Павловны в январе девятнадцатого года в Штутгарте в ее российскую вотчину, по всей видимости, больше не ступала нога садовника. Дорожки парка были не ухожены, кустарники уродливо разрослись, вокруг громоздились поваленные деревья. Но что больше всего разозлило государя, парк кишел серыми воронами. Они явно чувствовали себя настоящими хозяевами здешних мест и приветствовали императорскую свиту наглым, недовольным карканьем. Когда Бенкендорф попытался согнать их с ближайшего к дворцу дерева, запустив в его крону камнем, в небо взвились сотни птиц, так что на какое-то время в парке стемнело.

– Сестрица никогда бы не допустила такого срама! – возмутился Николай.

Он припомнил, что здесь, в этом дворце в начале века собирался патриотический кружок Екатерины Павловны, здесь Николай Михайлович Карамзин читал главы своей «Истории государства Российского» императору Александру и что именно здесь перед нашествием французов решалась судьба московского губернаторства. Великая княгиня Екатерина Павловна в тяжелой схватке с братом все-таки настояла на своем, и генерал-губернатором был назначен настоящий патриот и галлофоб граф Ростопчин.

– Если бы не протекция великой княгини, кто бы мог тогда стать губернатором московским? – спросил Бенкендорф несколько погодя, в специально отведенной комнате, где им пришлось раздеться донага для прохождения медицинского осмотра. Николай настоял на том, чтобы к нему и к его свите были применены те же меры, что и к простым смертным, застрявшим в эти дни в многочисленных карантинах, разбросанных по всей южной и центральной части России.

– Насколько я знаю, у брата не было достойной кандидатуры, а старик Гудович уже ни на что не годился, – ответил император.

Окончив осмотр, доктора Арендт и Енохин с помощью местного эскулапа принялись окуривать государя и шефа жандармов хлором.

– Мне рассказывали, – морщась, продолжил начатую тему Александр Христофорович, – что Ростопчин в течение трех лет, еще до своего губернаторства, занимался травлей Гудовича, высмеивал его в разных салонах, сочинял про него анекдоты, писал пасквили. Он загодя готовил почву для его смещения и вел себя в этом вопросе так развязно, что настроил часть московского общества против себя. Разумеется, он не был бы столь дерзок, если бы не чувствовал сильную поддержку со стороны великой княгини…