Босиком по облакам (СИ) - Ардо Маргарита
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только как?!
Возможно, стоит спросить у Мастера, как остановить то, что прёт из сердца, будто локомотив? Что делать с собственной физиологией, чтобы удержаться? Может, медитировать? Посоветует ли он какую-нибудь особую йогу, после которой ничего не захочется? Как вообще приказать сердцу не влюбляться?
Мастер обернулся и сел в кресло, поджав ноги, с неизменной улыбкой на лице.
– Что ты хотела? – спросил он.
Туалетная бумага осталась у Артёма, да и врать мне вдруг не захотелось. Мои вопросы перед глазами особой глубины и прозрачности ухнули в желудок холодным комом, и потому я только сказала:
– Кое-что посмотреть.
– Смотри.
Он не стал ни спрашивать, ни уточнять. Сложно было поверить, что не пришлось оправдываться, но стало приятно. Сглотнув волнение и собственные страхи, я поспешно юркнула в санузел. Оглянулась на всякий случай. Нет, Мастер за мной не пошёл.
Здесь выступа не было, пришлось становиться на край унитаза. Я чуть не упала, удержалась, схватившись за полотенцесушитель. Потом подтянулась на носочках, сняла решётку с вентиляционного отверстия в стене и встретилась глазами с Артёмом, заглядывающим с противоположной стороны. Боже-боже, ну зачем он такой красивый?!
Артём широко раскрыл глаза, а затем сурово сдвинул брови: мол, чего это ты не слушаешься?! Затем изобразил указательным и большим пальцами ноль и ткнул в сторону выхода. Ясно, прослушки не было.
* * *
– Посмотрела? – спросил Мастер, когда я вышла из санузла.
– Да, всё в порядке. Спасибо, – ответила я, переступив с ноги на ногу и глянув на замершую, как перегородка между порталами, портьеру. Почему-то туда не шлось.
Мастер взглянул на меня.
– Точно?
Нет. За этим номером меня ждал Артём, а я не знала, как себя вести. Меня две: одна рвётся к нему и хочет радоваться, целовать его и танцевать вальс, танго, хип-хоп, лепить его с натуры, изучив руками и губами каждый мускул, каждую выемку и выпуклость, рисовать его; расследовать странности этого дома, узнавать об Артёме больше, болтать, пить чай, делать... да всё, что угодно, просто с ним рядом, вместе; вторая – сжимается, предчувствует боль, прячется от страха и мечтает, чтобы больно не было. Как не разорваться? И что, чёрт побери, правильно?!
И я пробормотала, краснея от смущения и боясь, что меня засмеют:
– А спросить можно?
– Да, спрашивай.
– Мне очень интересно было вчера на лекции, но, боюсь, я далека от духовности в той мере, в какой задают вам вопросы. Меня волнуют очень обычные вещи.
– Это не страшно, – улыбнулся он, как маленькой. – Так какой у тебя вопрос?
– Можно ли не любить? Перестать любить, если знаешь, что это кончится плохо?
– Нет. Если ты что-то отрицаешь, тебе сразу будет предложено станцевать с тем,
что ты отрицаешь. И оно будет появляться в твоей жизни снова и снова, пока этот танец не станет красивым.
– Почему? – опешила я больше всего от того, что думала о танцах, и в его ответе они тоже прозвучали.
– Потому что надо научиться принимать, – голос Мастера был мягким и тихим, без единого намёка на сарказм. – С каждой идеей по поводу происходящего в жизни тебе придётся станцевать.
– Как это?
– Предлагается боль, празднуй боль; предлагается любовь, празднуй любовь. Без мыслей об этом. Жизнь — это приключение. Её можно только прожить. Не существует правильного и неправильного.
– Но я не хочу испытывать боль.
– Боль — это указатель, как индикатор в машине, что что-то не так. Пока будешь её бинтовать, она никуда не уйдёт, только загноится и будет мешать тебе жить. Ведь она уже в тебе есть, да?
– Да...
– И мешает тебе. Надо вглядеться в неё, не убегать. Иначе она не исчезнет.
– А если сейчас другой человек...
– Он причиняет тебе боль сейчас?
– Нет...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})– Выходит, ты общаешься не с ним, а с собственным отпечатком боли?
Я моргнула, поражённая. Мастер выдерживал паузу. Я прокашлялась и спросила:
– А любовь может быть неправильной, ненастоящей?
Он посмотрел на меня терпеливо.
– Ты себя любишь?
– Наверное, да. Нет, точно да. Я себя люблю.
– Можешь сказать, что твоя любовь к себе ненастоящая?
– О, нет.
– Так и любовь к другому. Ты её чувствуешь, если она есть. Вся любовь одинаковая. Потому что сердца у всех одинаковые. И они умеют только любить, других прошивок в них не сделано1. Устройства такие. Если в твоём сердце есть любовь к другому человеку – она уже просто есть, и с этим ты ничего не сделаешь. Ты же не можешь заставить себя перестать любить себя?
– Н-нет...
– Вот. Когда сердце кто-нибудь сильно напугает, ты начинаешь жить из страха. Думаешь, что любовь тебе не нужна. Но выбора-то нет, просто страхи мешают. Хочешь жить из любви, стань бесстрашной. Перестань бояться.
– Совсем? – удивилась я.
– Совсем.
– Но ведь страх появляется на основе опыта...
– С этим же человеком?
– Нет...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})– Выходит, ты общаешься не с конкретным человеком сейчас, а с призраком из прошлого? А чем он лучше настоящего?
– Н-ничем.
– Вот и перестань бояться. Как любить, ты знаешь. Люби.
– Спасибо, – пробормотала я, ошеломлённая и счастливая одновременно, как в детстве, когда моя строгая мама внезапно разрешала ночевать у подружки илисмотреть допоздна интересный фильм. Словно мне разрешили счастье. Я выдохнула последние сомнения и сказала: – Тогда я пойду?
Мастер с улыбкой кивнул и добавил:
– Иди. Кстати, та хрень, на которую ты хотела посмотреть, лежит под чайнымстоликом на веранде в жестяной коробке из-под печенья. Я убрал. Мешала...
* * *
Едва я вышла из номера Мастера, Артём схватил меня за руку и потащил за собой, но на выходе из секции отпустил, будто опомнился.
– Поторопимся. Йога скоро, – сверкнул он своей ковбойской улыбкой.
– Да-да, мне ещё коврик разворачивать, – сказала я, семеня за ним.
Всучила по пути дочке докторши, которую, как выяснилось звали Танечкой, лейку, чувствуя себя практически Томом Сойером, нагло использующим детский труд. Но у меня было две уважительные причины: Артём и жучки. С ними надо было что-тоделать, пока не отдуплились. Впрочем, пухленькая Таня с двумя косичками ивздёрнутым носиком была довольна ответственностью и сразу взялась за поливку. Кажется, я спасла её от скуки...
Бабочки порхали, цветы играли нежностью лепестков, пчёлы жужжали над ними, ивокруг царила безмятежность, никак не соответствующая полным карманамшпионских устройств.
Кому понадобилось прослушивать весь «Мандала-хауз»?!
Когда мы пришли на этаж «для бедных», Артём со знанием дела и металлическимгрохотом достал из кухонного стола дуршлаг, высыпал туда «спичечные коробки». Я добавила свои находки, он накрыл крышкой. А затем отнёс композицию «Обломподслушивателям» к себе. Запер номер и поманил меня в сад. Я поняла: конспирация.
Солнце припекало, и только маленькое облако, похожее на собачку Снуппи, напоминало о том, что на рассвете был дождь. Кудрявая переводчица Аня с вип-веранды рассматривала лепестки лилий и с кем-то разговаривала по телефону. Набалконе сидела Лизочка с планшетом. Сверху на нас смотрели муж и жена из Питера, а из кустов шиповника выходил Семён, чем-то озадаченный.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})– Слишком много глаз и ушей, – буркнул Артём и, зажав мою ладонь в своей, горячей и уверенной, направился за калитку. Я за ним.
Мы медленно обошли угловую усадьбу «Мандала-Хауза» на горе, зашли в проулок. Артём задумался на секунду, потом кивнул сам себе и затянул меня, как трактор прицеп, по крутой тропинке к заброшенному участку в сторону Севастопольскогошоссе. Я даже не успела боль в голеностопе почувствовать. Немножко не считается. Артём осмотрел неприкаянные кусты, заглянул за деревья и уселся навыступающий из земли лобастый валун, с которого вполне можно было поплевать на крышу нашего гостиничного дома, как с «Эйфелевой башни на головы беспечных парижан».
