Под крылом земля - Лев Экономов

— Шплинт, смотри, как тебя засупонили!

— Ой, невмоготу. Дайте выбраться парню.

— Несправедливо! — закричал Абдурахмандинов. — Это Мокрушина рук дело. Хочет всплыть кверху и меня топит. Прикидывается казанской сиротой!

За Мокрушина заступились. Даже старшина Ралдугин, ратовавший на собрании за исключение его из комсомола, сказал:

— Нечего на человека всех собак вешать. Это ты, Абдурахмандинов, похож сейчас на сироту. Разжалобить хочешь. Стало быть, задела критика.

Брякин посмотрел на дергающееся лицо Абдурахмандинова и нахмурился.

— Ну, хватит вам! — вдруг крикнул он и положил руку на плечо Абдурахмандинова: — Не надо, братуха. Уймись. Не ты первый, не ты последний. Критика — вещь невкусная, по себе знаю. Но скажу тебе, Мокрушин тут не при чем.

Вечером, лежа на койке, я снова вспомнил карикатуру на Шплинта и засмеялся. Но тотчас же оборвал себя. А сам-то я лучше? Сжульничал во время полета, обманул друга…

— Ты чего? — участливо спросил Кобадзе, приподнявшись на кровати.

— Так, ничего, — ответил я, готовый провалиться сквозь землю.

XVI

За машиной я решил ехать в субботу, чтобы встретиться с Людмилой. Дни тянулись так медленно, словно их притормозил кто.

Мы вставали, когда солнце обрушивалось на палатки, в один миг до духоты накаляя в них воздух, толкались около умывальников, обливаясь не успевшей остыть за ночь водой. Завтрак частенько проглатывали уже на аэродроме.

В лагерях мы занимались по особой программе. На полигоне то и дело меняли цели и «линию фронта». Сбросил бомбы на танки «противника», стоявшие у излучины реки, прилетел вновь — глядишь, а там уже окопались «свои». От летчиков требовалась огромная точность.

Когда полигон застилало туманом или шел сильный дождь, летчики отрабатывали пилотаж, воздушные стрельбы. Командир полка так и составлял два варианта плановых таблиц.

Вместе со мной мечтал пересесть на свою машину и Лерман. Ему надоело летать с другими летчиками, стрелять из чужих пулеметов.

— Знаете, товарищ лейтенант, — как-то признался он, — я лично только теперь понял тоску Мокрушина по делу. Однажды смотрю — механикам помогает, и очень обидно за него стало: какой он неприкаянный! И вот вспомнил собрание, когда его исключили. Вы тогда говорили: у Мокрушина вулкан в груди. А я о подходе к человеку говорил, о поручении общественном, о доверии Но вот взяли у него билет, сняли с механиков, и остался человек с вулканом в груди да без поручений и доверия.

— Это не совсем так, — возразил я, вспомнив свои попытки поговорить с Мокрушиным. — Он сам чурается всех, считает себя незаслуженно обиженным. Знаешь, нужно добиться, чтобы он сам к нам пришел.

— А как?

— Солдат солдату ближе, чем командир. Вот и узнай, чем его увлечь. Напиши-ка от имени нашей комсомолии письмо в его школу, расспроси о нем…

Моя мысль понравилась Лерману. Он написал такое письмо.

Классный руководитель ответила: «Мокрушин парень неплохой, только не давайте ему замыкаться, держите его при народе. У нас в школе он руководил техническим кружком».

«Вот тебе и раз! — думали мы. — У них в школе был технический кружок, а у нас в части он нужнее, да нет его». В тот же день мы пошли к Одинцову. Он согласился руководить кружком. А на второе занятие в кружок прибежал Мокрушин. Это обрадовало нас.

В последний день недели время, казалось, вовсе остановилось. Едва дотянув до обеда (в субботу занятия кончались в два часа), я схватил давно приготовленный чемоданчик и немедля отправился на станцию. Дорогой нарвал букет незабудок. Эти симпатичные цветики я приметил давно. И вот теперь у меня был для Людмилы подарок. Я бережно упрятал цветы в газету и развернул их только дома. Но какое же огорчение пришлось мне испытать! Вместо нежных влажных цветов в руках у меня был увядший веник, видно, они не вынесли вагонной духоты. Может, и с любовью моей случилось то же самое?.. Ну что ж, только так и проверяется настоящее чувство.

В городе мне нужно было зайти к Нонне Павловне: Одинцов просил узнать, все ли дома в порядке.

— Что-то долго не было письма, — сказал он, непривычно пряча глаза. — Не случилось ли чего? Может, жена нуждается в чем-нибудь? Уж вы помогите ей по-соседски. Узнайте о дочке.

«Вот как! Полмесяца для вас уже большой срок?» — подумал я.

Не далее как в начале прошлой недели Нонна Павловна читала в полку свою первую лекцию о симфонической музыке. Читала она так увлекательно и вдохновенно, что ей долго аплодировали, а подполковник Семенихин от имени слушателей преподнес большой букет цветов. На следующий день только и было разговоров, что о лекции. Одинцова поздравляли с успехом жены, а он смущался и краснел, совсем как мальчишка. И я подумал тогда, что Нонна Павловна одержала в своей семье большую победу.

Мне казалось, она давно уже стремится приблизиться к мужу, стать роднее ему, интереснее. И вот она вошла в жизнь его полка, и не только вошла, а постаралась стать в полку нужным, своим человеком. А кроме того, Нонну Павловну увлекла и сама работа.

Должно быть, она была права: нелепая разобщенность между нею и Одинцовым начинала исчезать.

Дверь мне открыла маленькая девочка.

— Ты приехал! — воскликнула она, но тотчас же отскочила назад: — Ой, я думала, папа…

— Мама дома? — спросил я.

— Нет. Она ушла в магазин.

— Ну, давай познакомимся. Как тебя звать? Так, Светлана.

Спустя четверть часа мы сидели на полу и играли в… куклы. Она уже перешла во второй класс. Живет у бабушки, так велел папа, потому что бабушка знает языки. А к маме она приходит по воскресеньям.

— Почему же так? — спросил я. — Разве нельзя жить у мамы, а к бабушке ходить, вот как ты в школу ходишь? Тебе хочется жить с мамой?

— Хочется.

— А маме?

— И маме.

«Помогите ей по-соседски», — вспомнил я слова Одинцова. И помогу! Надо, чтобы девочка жила в семье. Так лучше и для нее, и для самих родителей: дочь сблизит их. Но как это сделать?.. Может быть, сходить в школу? И тут я вспомнил о пионервожатой Майе Быстровой. Что если поговорить с ней?

Пообещав девочке еще раз заглянуть к ним, я пошел в школу. Майя внимательно меня выслушала.

— А вы убеждены, что дома ей будет лучше? Вы хорошо знаете эту семью? Не очень. И разговаривали с родителями? Нет?! Да, сведений у вас, товарищ ходатай, немного.

Помог, называется! Вот уж действительно: не знавши броду, не суйся в воду. Мне казалось теперь, что я поступил грубо и вероломно по отношению к Одинцову. Когда Кобадзе опекал Нонну Павловну, он действовал тактично, не назойливо, а я?..

Майя тряхнула головой:

— Но все-таки хорошо, что вы пришли. О таких вещах не нужно молчать. Я все подробно узнаю, поговорю, с кем следует, и, если нужно, мы поможем этой семье.

До вечера, до встречи с Люсей, было все еще далеко. Чтобы убить время, я пошел к Люсе пешком.

Вот и знакомый переулок. Громыханье трамваев почти не долетало сюда, словно запутывалось в густых кронах тополей и берез.

Как-то она встретит меня? Я толкнул калитку. Стоявшая во дворе тишина словно подхлестнула меня, я почти побежал по знакомой тропинке и чуть не натолкнулся на сложенные в штабель доски. «Ремонт затеяли», — скользнуло в голове, и стало жаль цветы, которые росли здесь.

Обойдя бочку с известью, я взошел на крыльцо и надавил пуговку звонка. Звонок прозвучал так уверенно, словно я приходил сюда каждый день. Где-то внутри тихо и протяжно скрипнула дверь.

Я ждал, что откроет Людмила, но увидел перед собой сутулого старика в парусиновых брюках.

— Могу я видеть врача Людмилу Николаевну? — произнес я заготовленную на этот случай фразу.

Старик стоял молча, шаря по груди белыми подагрическими пальцами. Наконец он нашел пенсне, висевшее на шнурке, и привычным движением нацепил на нос. Лицо его сразу сделалось моложавее, живее.

— Вы по поручению Романа Сидоровича? — сухо спросил он. — Прошу передать ему, чтобы он не беспокоил нас своими парламентерами. И умоляю вас…

«Значит, можно надеяться», — отметило сердце и застучало совсем по-иному: радостно и легко.

— Я должен объяснить. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия Простин, Алексей Простин.

Старик внимательно посмотрел на меня и пропустил в прохладные полутемные сенцы.

— Прошу вас.

Я впервые переступив порог Люсиной комнаты, увидел ее вещи: узенькую кровать, над нею — коврик с милым наивным рисунком, наверное, коврик сохранился со времен ее детства, стол со стопкой медицинских книг. Над диваном висел портрет Людмилы. Но самой ее не было.

Старик указал на стул:

— Садитесь, пожалуйста. Я теперь понял. Прошу прощения. Я сейчас поясню. — Он стал ходить из угла в угол по тканевой дорожке. Жалобно скрипели рассохшиеся половицы.